1
5
1
-
http://books.altspu.ru/files/original/25/62/_[650].png
4ad0a73149e984a279e8a0413e1ff1af
http://books.altspu.ru/files/original/25/62/kladova1.pdf
aab258cda254000ed0274878126bdf1a
PDF Text
Text
Содержание
�Содержание
Об издании
Основной титульный экран
Дополнительный титульный экран непериодического издания – 1
Дополнительный титульный экран непериодического издания – 2
�Содержание
Министерство образования и науки Российской Федерации
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение
высшего образования
«Алтайский государственный педагогический университет»
Н. В. Кладова
Развитие психоаналитического
направления в исторической психологии
Учебное пособие
Барнаул
ФГБОУ ВО "АлтГПУ"
2016
Об издании - 1, 2, 3.
ISBN 978–5–88210–826–6
�Содержание
УДК 159.9:94(075)
ББК 88.542.1я73
К471
Кладова, Н. В.
Развитие психоаналитического направления в исторической психологии [Электронный ресурс] :
учебное пособие / Н. В. Кладова ; под ред. М. А. Демина. – Барнаул : АлтГПУ, 2016. – Систем.
требования: PC не ниже класса Intel Celeron 2 ГГц ; 512 Мb RAM ; Windows XP/Vista/7/8/10 ; Adobe
Acrobat Reader ; SVGA монитор с разрешением 1024х768 ; мышь.
ISBN 978–5–88210–826–6
Рецензенты:
Гончаров Ю. М., доктор исторических наук, профессор (АлтГУ);
Контев А. В., кандидат исторических наук, доцент (АлтГПУ)
Предлагаемое учебное пособие представляет авторский подход к проблеме институализации одного из
перспективных направлений исторической психологии и может быть использовано в качестве
дополнительного. Программа учебного курса «Историческая психология», а также его полное
методическое обеспечение находятся в учебно-методическом комплексе дисциплины «Историческая
психология: зарубежные и отечественные школы и методы» на кафедре отечественной истории
АлтГПУ, а также на сайте исторического факультета АлтГПУ.
Предлагаемое учебное пособие адресовано студентам и магистрантам гуманитарных факультетов вузов,
в учебных планах которых есть курсы по выбору.
Рекомендовано к изданию редакционно-издательским советом АлтГПУ 21.04.2016 г.
Текстовое (символьное) электронное издание.
Системные требования:
PC не ниже класса Intel Celeron 2 ГГц ; 512 Мb RAM ; Windows XP/Vista/7/8/10 ; Adobe Acrobat Reader ;
SVGA монитор с разрешением 1024х768 ; мышь.
Об издании - 1, 2, 3.
�Содержание
Электронное издание создано при использовании программного обеспечения Sunrav BookOffice.
Объём издания - 10 006 КБ.
Дата подписания к использованию: 22.06.2016
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования
«Алтайский государственный педагогический университет» (ФГБОУ ВО «АлтГПУ»)
ул. Молодежная, 55, г. Барнаул, 656031
Тел. (385-2) 36-82-71, факс (385-2) 24-18-72
е-mail: rector@altspu.ru, http://www.altspu.ru
Об издании - 1, 2, 3.
�Содержание
Содержание
Введение
Глава 1. Историческая психология как самостоятельная область научных знаний
1.1. Развитие историко-антропологической традиции в зарубежной и отечественной
историографии. Формирование основных направлений и школ исторической психологии
1.2. Институализация исторической психологии в России. Дискуссии о предмете и методах
исследования
1.3. Перспективы развития психоаналитического направления
Теоретико-методологические основания глубинной герменевтики
в исторической
психологии.
Вопросы для закрепления материала и дискуссии
Глава 2. Глубинная герменевтика как источниковедческая парадигма в исторической
психологии (на примере делопроизводственной документации органов политической юстиции
СССР)
2. 1. Психоанализ нормативных актов, регулировавших деятельность органов политической
юстиции СССР
2.2. Психическое бессознательное в контексте следственных дел репрессированных периода
формирования советской социально-политической системы
2.3. «Великий перелом»: психоаналитическая интерпретация массового политического поведения
2.4. «Большой террор» в контексте концепции проявления психического бессознательного
2.5. Бессознательные мотивы
1950–1960-х гг.
и протестные
мотивировки
в материалах следственных
дел
Заключение
Примечания
Глава I. Историческая психология как самостоятельная область научных знаний
1.1. Развитие
историко-антропологической
традиции
в зарубежной
и отечественной
историографии. Формирование основных направлений и школ исторической психологии
1.2. Институализация исторической психологии в России. Дискуссии о предмете и методах
исследования
1.3. Перспективы развитие психоаналитического направления в исторической психологии.
Теоретико-методологические основания глубинной герменевтики
Глава 2. Глубинная герменевтика как источниковедческая парадигма в исторической психологии
(на примере делопроизводственной документации органов политической юстиции СССР)
2.1. Психоанализ нормативных актов, регулировавших деятельность органов политической
юстиции СССР
2.2. Психическое бессознательное в контексте следственных дел репрессированных периода
формирования советской социально-политической системы
�Содержание
2.3. «Великий
поведения
перелом»:
психоаналитическая
интерпретация
массового
политического
2.4. «Большой террор» в контексте концепции проявления психического бессознательного
2.5. Бессознательные мотивы и протестные мотивировки в материалах следственных дел
1950–1960-х гг.
Рекомендуемая литература
�Содержание
Введение
Характерный признак современной исторической науки – междисциплинарный подход, поиск
объединяющего принципа в конструировании исторического целого. В рамках таких направлений, как
социальная история, история ментальностей, историческая антропология намечена стратегия такого
научного поиска.
Одним из междисциплинарных направлений является историческая психология. Представляется, что
особого внимания среди новых научных направлений заслуживает именно историческая психология,
так как в рамках этого научного направления психика и личность Человека помещаются в связь времен
и предпринимается попытка ответить на вопрос: как и каким способом человеческий опыт
перерабатывается в историческую ткань.
Предлагаемое учебное пособие адресовано магистрантам гуманитарных факультетов, в учебном плане
которых есть курсы по выбору. Данный спецкурс – о взаимодействии двух научных дисциплин –
истории и психологии, в результате которого сформировалась новая область науки – историческая
психология.
Целью дисциплины является формирование представлений о новом научном междисциплинарном
направлении.
Задачи дисциплины:
– ориентировать магистрантов на исследовательские виды профессиональной деятельности;
– сформировать навыки применения междисциплинарных методов исследования.
Дисциплина «Историческая психология» относится к циклу гуманитарных дисциплин и входит в
состав вариативной части ООП / курсов по выбору студентов.
Процесс изучения дисциплины направлен на формирование следующих компетенций.
Общекультурные компетенции:
– способность к самостоятельному освоению новых методов исследования, к изменению научного и
научно-педагогического профиля своей профессиональной деятельности, к изменению
социокультурных и социальных условий деятельности;
– способность демонстрировать знания фундаментальных и прикладных дисциплин магистерской
программы;
– способность использовать углубленные теоретические и практические знания;
– способность самостоятельно приобретать с помощью информационных технологий и использовать в
практической деятельности новые знания и умения, в том числе в новых областях знаний,
непосредственно не связанных со сферой деятельности, расширять и углублять своё научное
мировоззрение;
– cпособность демонстрировать навыки работы в научном коллективе, способность порождать новые
идеи;
– способность ориентироваться в постановке научных или практических задач и определять, каким
образом следует искать средства их решения;
– способность и готовность применять знания о современных методах исследования;
�Содержание
– способность анализировать, синтезировать и критически резюмировать информацию.
В области научно-исследовательской деятельности:
– готовность к исследовательской деятельности в профессиональной сфере, изучению, систематизации
и использованию научной информации, отечественного и зарубежного опыта по актуальным
проблемам науки и образования, современных достижений в области профессиональной
деятельности.
Специальные компетенции:
– определять пространственные рамки исторических процессов
национальном и глобальном уровнях;
и
явлений
на
локальном,
– анализировать исторические события, явления и процессы в их темпоральной характеристике;
– характеризовать модели общественного развития;
– ориентироваться в научных концепциях, объясняющих единство и многообразие исторического
процесса, специфику интерпретации прошлого различными школами и направлениями в исторической
науке;
– применять методы комплексного анализа исторических источников для объяснения исторических
фактов.
В результате изучения дисциплины магистрант должен:
знать:
– методологические основания нового научного направления;
уметь:
– применить приобретенные знания в процессе осуществления той или иной исторической
реконструкции;
– владеть навыками реферирования
психологической проблематике.
научно-исследовательской
литературы
по
историко-
Несмотря на то, что историческая психология – одно из наиболее интенсивно развивающихся новых
научных направлений, специальной учебной литературы немного. Наиболее разработанными и
полноценными пособиями для студентов гуманитарных факультетов считаются работы Е. Ю. Бобровой
«Историческая психология» (СПб., 1997) и В. А. Шкуратова «Историческая психология» (Ростов-наДону, 1997). При всех достоинствах этих работ, обе они в большей степени рекомендованы как
учебные пособия для студентов психологических факультетов. Это объясняется авторской позицией в
определении предмета исторической психологии.
Мы считаем, что историческая психология является не только и не столько одним из направлений
современной социальной психологии. Историческая психология представляет собой более общее
явление, институализированное в последнее десятилетие.
Предлагаемое учебно-методическое пособие представляет авторский подход к проблеме
институализации одного из перспективных направлений исторической психологии и может быть
использовано в качестве дополнительного к выше названным учебным пособиям. Программа учебного
курса «Историческая психология», а также его полное методическое обеспечение находятся в учебнометодическом комплексе дисциплины «Историческая психология: зарубежные и отечественные школы
�Содержание
и методы» на кафедре отечественной истории АлтГПУ, а также на электронном сайте исторического
факультета АлтГПУ.
�Содержание
Глава 1. Историческая психология как самостоятельная область
научных знаний
1.1. Развитие историко-антропологической традиции в зарубежной и отечественной
историографии. Формирование основных направлений и школ исторической психологии
1.2. Институализация исторической психологии в России. Дискуссии о предмете и методах
исследования
1.3. Перспективы развития психоаналитического направления
Теоретико-методологические основания глубинной герменевтики
Вопросы для закрепления материала и дискуссии
в исторической
психологии.
�Содержание
1.1. Развитие историко-антропологической традиции в зарубежной и
отечественной историографии. Формирование основных
направлений и школ исторической психологии
Среди новых научных направлений историческая психология стоит особняком. Пожалуй, только
исследователи, работающие в рамках этого научного направления, озадачены поисками метода,
который бы позволил психику и личность Человека поместить в связь времен. Исследователи,
работающие на стыке истории и психологии, предпринимают попытку ответить на вопрос: как и каким
способом человеческий опыт перерабатывается в историческую ткань. С. Н. Полторак, президент
международной ассоциации исторической психологии, сформулировал конструктивную мысль том,
что «историческая психология не является одним из фрагментов исторической науки. Историческая
психология – это … не некая производная от истории как науки, а, наоборот, более общее явление» (1).
В целом ряде специальных публикаций, посвященных анализу проблемы становления и развития
исторической психологии за рубежом и в России, акцентируется особое внимание на том, что именно
историческая психология как направление научных изысканий наиболее ярко демонстрирует влияние
различных парадигмальных установок на процесс исторического познания (2).
Историко-антропологическая традиция, в рамках которой получила свое развитие историческая
психология, имеет многовековую историю. Например, еще у Геродота и Фукидида можно найти
немало суждений о психических особенностях, нравах, складе мышления различных народов. Тем не
менее, историческая психология как область взаимодействия исторической и психологической наук
начинает складываться во второй половине ХIХ в. под влиянием историко-философской мысли. По
крайней мере, именно с этого времени в литературе фигурирует термин «историческая психология».
Вместе с тем, нельзя не отметить и то, что в течение трех последних столетий основные усилия
историков были направлены не только на выявление зафиксированных в документах мыслей людей
других эпох, но и характера их мышления, не только на регистрацию их действий, но и их тайных
целей и скрытых подсознательных стремлений, которые побуждали и сопровождали исторические
события. Одним из первых на это обратил внимание Ф. Е. Менюэл в своих рассуждениях «О пользе и
вреде психологии для истории», скептически заметив при этом: «Но если ставится под сомнение
достоверность документированной истории, то уж задача воссоздания внутренних переживаний
представляется вообще неразрешимой» (3).
Как второстепенная задача, такое намерение присутствует в любом историческом произведении.
Греческие и римские историки использовали целый ряд приемов для того, чтобы выявить тайные
намерения и неудовлетворенные желания, вдохновлявшие их героев. Историки Возрождения
прибегали к богатому психологическому словарю при описании мотивов человеческого поведения. Но
с начала XVIII века некоторые историки обратились к воссозданию внутреннего мира человека, смещая
тем самым фокус своего внимания от исторических деяний к психическим событиям. Исследователь
О. М. Шутова предвестниками появления «психологизированной истории» предлагает считать
Н. Макиавелли, который делал акцент на роли случая и морали как важнейших мотивах исторического
процесса, и Дж. Вико, анализировавшего человеческую природу в отношении ее к историческому
процессу (4).
Традицию сочетания идеи телеологизма исторического процесса с внутренней природой человека
продолжили И. Кант и А.-Н. де Кондорсе. Г. Гегель и К. Маркс развивали идею И. Канта о
противоречивости человеческой природы, диалектическом процессе развития истории как борьбы
созидательных и разрушительных ипостасей человека.
Вклад Гегеля в основание исторической психологии состоит не столько в его характеристиках стадий
�Содержание
истории духа, сколько в его способности представить во всей феноменологической полноте самые
существенные человеческие взаимоотношения (см., например, его глубочайший анализ противоречий
в отношениях раба и господина).
И. Гердер считал, что человеческая личность стабильна и предсказуема, закономерно соотносится с
природной средой. В этом же направлении впоследствии развивались идеи основоположников
позитивизма О. Конта и Дж. С. Милля, пытавшихся найти такие социологические законы, которые бы
раскрывали смысл функционирования человека на исторической арене. Так, например, одним из
главных двигателей социального прогресса Дж. С. Милль считал пытливость человеческого
интеллекта.
Огромное влияние на становление исторической психологии оказали такие европейские историки и
философы ХХ века, как В. Дильтей, В. Вундт, М. Блок, Л. Февр, Ф. Ариес и др.
В. Дильтей главным предметом истории считал выражение духовных натур гениев, придающих
специфику целым эпохам. Ф. Е. Мэнюэль достаточно точно охарактеризовал сущность метода
В. Дильтея: «Он взял на себя обязанность рассказывать не только о мировоззрениях великих личностей,
но и описывать индивидуальный психологический мир своих героев, полноту их жизненных
переживаний. Однако на деле эти описания были лишь повествованиями, пропущенными через
призму сознания кабинетного профессора… Его история – это элитарные драмы страстей «великих
мира» (5).
Основоположники школы «Анналов» М. Блок и Л. Февр поставили психологическую историю в
центральное положение в историческом познании, предостерегая при этом историков от искушения
применять современные категории к представлениям прошлых эпох, ибо цель историка – уловить
уникальную ментальность прошлых эпох, воссоздать психологическую структуру эпохи.
Таким образом, исследователи отмечают продолжительное и в целом продуктивное взаимовлияние
истории и психологии в самых различных формах как на теоретическом, так и на практическом
уровнях. Детальному анализу этого процесса посвящено множество публикаций, среди которых особо
выделяется систематизированное исследование В. А. Шкуратова «Историческая психология» (1997). В
частности, В. А. Шкуратов указывает на то, что к настоящему времени в мировой науке сложились
следующие направления исторической психологии:
– герменевтико-феноменологическое, продолжающее линию индивидуализирующей историографии и
понимающей психологии В. Вундта и В. Дильтея;
– историческое, ориентирующееся на «новую историю» и пользующееся методами воссоздания картин
коллективной жизни отдельных эпох, разработанными школами «Исторического синтеза» и «Анналов»;
психологическое, разрабатывающее на историческом материале генезис психических процессов и
структур (французская школа И. Мейерсона – Ж.-П. Вернана);
психоаналитическое, применяющее неофрейдизм к изучению личности и массовых движений в
истории и развивающееся под названием «психоистория».
Первое направление тяготеет к интерпретационизму, второе – к исторической реконструкции, третье и
четвертое – к генетизму (6). В работе В. А. Шкуратова дана подробная характеристика каждого из
указанных направлений, однако полностью отсутствуют сведения о зарождении и развитии
исторической психологии в России.
�Содержание
1.2. Институализация исторической психологии в России. Дискуссии
о предмете и методах исследования
В России историческая психология как самостоятельная область знаний начала формироваться с
середины 1960-х гг. Однако обратим внимание на то, что в России, также как в Европе, задолго до
этого времени развивались научные школы, ставившие своей целью изучение духовнопсихологической жизни народов.
Анализируя развитие гуманитарного знания в России, следует обратить внимание на особенности
процесса накопления исследовательского материала, предшествовавшего так называемому
«антропологическому повороту» в современной отечественной исторической науке. В частности, этот
поворот в гуманитарном знании был подготовлен не столько логикой развития самой исторической
науки, сколько благодаря синтезу методологических подходов разных наук, а именно: этнографии,
социологии, философии, лингвистики, психологии, географии. Таким образом, историкоантропологическое направление в историографии развивалось изначально не просто на стыке наук, но
и на пересечении двух традиций человекознания: гуманитарной и естественнонаучной. В России
начало этому было
положено
историческими
исследованиями
Н. И. Костомарова и
Н. Я. Данилевского.
Н. И. Костомаров еще в начале 1860-х гг. разработал новые методологические подходы к изучению
прошлого, которые были использованы некоторыми историческими школами лишь в ХХ веке. По его
мнению, в основу исторической науки должно быть положено изучение социально-исторической
психологии народа, социальных слоев и групп. Согласно концепции Н. И. Костомарова, «знать о
существовании какого-либо учреждения в известную эпоху еще недостаточно, и такое знание, взятое
само по себе как факт, может привести к ошибкам, если мы не знаем, как народ понимал то или иное
учреждение. Нельзя судить о благосостоянии экономического быта народа, не зная, как народ понимал
или понимает довольство или недостаток» (1).
Заметным явлением в развитии историко-философской мысли стало исследование Н. Я. Данилевского
«Россия и Европа», в котором он, разрабатывая цивилизационную концепцию истории, особое
внимание уделил анализу психологических особенностей разных народов, подчеркнул тесную связь
между языком и «формой национальной духовной жизни». Он считал, что специфика «культурноисторического типа» определяется особенностями «психологического строя» народов (2).
Дальнейшее развитие историко-антропологическое направление получило в исследованиях
В. О. Ключевского. В частности, реконструируя историческую ситуацию «смутного времени» начала
ХVII века, он объясняет события этого периода наличием особого психо-эмоционального состояния
общества в кризисные моменты, выделяя такие черты «смутного сознания», как потеря ориентиров,
конформизм, эмоциональный стресс, агрессивность (3).
К началу ХХ века в отечественной историографии сложилась Петербургская школа медиевистики,
наиболее яркие представители которой – И. М. Гревс, Л. П. Карсавин, П. М. Бицилли, Г. П. Федотов –
работали в рамках культурно-антропологического подхода (4). Так, например, усилиями проникнуть в
дух эпохи отмечено исследование Л. П. Карсавина «Очерки религиозной жизни в Италии ХII–ХIII вв.»
(СПб., 1912), где он характеризует обыденную религиозность, существенно отличавшуюся от
официальной.
Следует обратить особое внимание на то, что исследователи Петербургской школы медиевистики в
целом оказали влияние на дальнейшее развитие историко-антропологического направления в
историографии. Д. А. Кошкаров, например, считает, что они являлись, по сути дела, одними из тех, кто
�Содержание
как М. Блок и Л. Февр во Франции, стояли у истоков «новой исторической науки» (5).
Новый этап в развитии отечественной гуманитарной мысли был связан с появлением ряда концепций
и научных школ: культурно-исторической концепции Л. С. Выготского, теории «карнавальной
народной культуры» М. М. Бахтина, структурно-семиотической школы В. Я. Проппа.
Следует отметить и то обстоятельство, что взгляды отечественных психологов Л. С. Выготского и
А. Н. Леонтьева – это варианты социогенетизма в психологии. В частности, Л. С. Выготский понимал
под культурой систему знаковых понятий, присущих человеческой психике. Согласно концепции
Выготского, изменение типа мышления в ходе исторического развития свидетельствует не о
физиологических изменениях мозга, а об изменении структуры и механизмов функционирования
психики. Для обоснования тезиса о происхождении психики из социально-производственных
отношений Л. С. Выготский привлекал исторический материал, хотя и не предпринимал собственно
исторических исследований.
М. М. Бахтин в выдающемся исследовании «Творчество Франсуа Рабле и народная культура
средневековья и Ренессанса» фактически создает историю смеха, смеховой культуры, описав образное
мышление эпохи Рабле. Тем самым он в чем-то предвосхитил то направление в истории, которое
получило свое развитие на Западе в рамках школы «Анналов» (6).
Таким образом, в отечественной исторической науке, пусть и недостаточно интенсивно, но все же
развивалось историко-антропологическое направление. Вместе с тем, у Л. Февра были все основания
написать в рецензии на многотомный труд «История России», вышедший во Франции под редакцией
Ш. Сеньобоза и П. Милюкова, следующее: «Перед нами Россия. Я не видел ее собственными глазами,
специально не занимался ее изучением, и все же полагаю, что Россия, необъятная Россия, помещичья и
мужицкая, феодальная и православная, традиционная и революционная, – это нечто огромное и
могучее. А когда я открываю «Историю России», передо мной мельтешат придурковатые цари,
взяточники-министры, попугаи-чиновники, бесконечные указы и приказы. Где же сильная,
самобытная и глубокая жизнь этой страны; жизнь леса и степи; приливы и отливы непоседливого
населения; трудовые навыки крестьян и роль леса в русской жизни; помещичье землевладение и образ
жизни знати; большие русские ярмарки; неспешное формирование того, что мы называем
буржуазией. Осознание всем этим людом России как некоего единства – какие именно образы и какого
порядка при этом возникают? Этнические? Территориальные? Политические? Роль православной
веры в жизни русской сообщности, в формировании отдельных личностей; лингвистические
проблемы, региональные противоречия и их причины – да мало ли еще чего? Обо всем этом, что
является для меня подлинной историей России, не говорится почти ничего» (7). Статья Л. Февра
представляет собой яркий памфлет против так называемой «событийной» истории, фактически
искажающей историческое прошлое России.
Примечательно, что под влиянием как идей «Анналов», так и в результате признания теории
М. М. Бахтина, в отечественной исторической науке в 1960–1980-е гг., оформился целый ряд научных
школ, уделявших значительное внимание историко-психологической проблематике. В основе их лежало
стремление к деиделогизации истории, что привело к развитию историко-этнографического и
культурологического направлений, связанных с именами таких исследователей, как М. М. Громыко,
Н. А. Миненко, Н. Н. Покровский, И. В. Побережников. Работая в рамках традиционного для советской
науки марксистского подхода, они отдавали приоритет изучению духовной и материальной культуры,
идеологии крестьянства Урала и Сибири XVIII–ХIХ вв.
В 1960–1980 гг. в отечественной гуманитаристике происходит и теоретическое осмысление проблем
исторической психологии. Становлению исторической психологии как самостоятельного научного
направления во многом способствовала монография Б. Ф. Поршнева «Социальная история и
�Содержание
психология» (М., 1966), которую можно считать первым опытом исследования соотношения
исторической науки и социальной психологии. Б. Ф. Поршнев стал и редактором сборника «История и
психология» (1971), в котором опубликовали статьи видные отечественные ученые – представители
разных наук: Б. Ф. Поршнев, А. Р. Лурия, А. Я. Гуревич, О. В. Волобуев, Г. Л. Соболев и др. В
концептуальной статье А. Р. Лурия пришел к выводу, что историческая психология – это элемент
социальной психологии. Такая позиция была оспорена в процессе обсуждения проблемы на
межвузовском семинаре по исторической психологии, созданном по инициативе Б. Ф. Поршнева и
работавшем на рубеже 1960–1970-х гг. (8).
В 1970-е гг. понятие «историческая психология» оставалось дискуссионным. Однако начался активный
процесс популяризации исторической психологии. Это связано, прежде всего, с публикациями
В. А. Шкуратова и И. Г. Белявского. В результате плодотворной совместной работы в 1982 г. они
издали труд «Проблемы исторической психологии».
В СССР в 1970–1980-е гг. метод индивидуализирующего анализа культуры в русле истории
ментальностей развивал Л. М. Баткин. В своих работах «Итальянские гуманисты: стиль жизни и стиль
мышления» (М., 1978), «Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности» (М., 1989) он
воссоздает стиль жизни и мышления людей эпохи Возрождения.
В 1987 г. начал работу межинститутский семинар по исторической психологии, руководителем
которого стал А. Я. Гуревич. Участниками семинара были сотрудники академических институтов:
историки, психологи, этнографы, искусствоведы. Главную задачу семинара А. Я. Гуревич видел в том,
чтобы стимулировать исследования в области исторической психологии (9). Остановимся подробнее
на характеристике работы этого семинара, так как это позволит наглядно представить все проблемы и
противоречия становления нового научного направления.
На первом же заседании А. Я. Гуревич перечислил те вопросы, которые желательно обсудить в
семинаре. Это, прежде всего, уже имеющее традицию в отечественной науке изучение культурного
облика различных эпох, их глубоко различных смысловых систем. При этом под культурой эпохи им
понимается не только и не столько систематизированная мысль и образцы высокого искусства, но та
«магма обыденного сознания», которая их окружает, образуя подсознание эпохи». Соответственно,
одна из проблем – соотношение стереотипов сознания и уникальных проявлений культуры, их
диалектика. А. Я. Гуревич отметил, что участники семинара намерены обсудить и теоретикометодологические вопросы.
На первом заседании семинара также выступил В. А. Шкуратов, доклад которого был посвящен
трудностям, стоящим на пути освоения психологической наукой исторического прошлого. Они
заключаются в неадекватности историческому документальному материалу методов современной
экспериментальной психологии, умеющей работать только с психическими реакциями конкретного
человека. Однако корни взаимного неприятия психологии и истории, существующего наряду с
взаимным тяготением, гораздо глубже. Эти науки принадлежат к разным познавательным традициям –
естественнонаучной и гуманитарной, ориентированными соответственно на познание причины и
смысла. По мнению В. А. Шкуратова, ближе всего эти традиции сошлись во второй половине ХIХ в.
в деятельности В. Вундта и В. Дильтея. Затем разрыв углубился, причем экспериментальная
психология полностью отождествила себя с естественнонаучной традицией. Сегодня она не изучает
самого главного в сознании человека – смыслообразующих механизмов. В. А. Шкуратов подчеркнул,
что драма человеческого сознания разыгрывается не только в мозгу отдельного человека, – она
разыгрывается в пространстве культуры. Существует, таким образом, не только физиология сознания,
но и его социология. Предметом исторической психологии, по его убеждению, и должны стать
социально укорененные механизмы смыслообразования, их функционирование и смена. Как будут при
�Содержание
этом сочетаться методы двух традиций – вопрос открытый.
На этом же заседании с докладом «Римские моралисты и имморалисты в конце Республики» выступил
Д. В. Панченко (10). Он анализировал логику поведения людей в кризисную эпоху крушения римских
республиканских добродетелей, что современники называли падением нравов. Среди множества
поступков, описанных, в частности, Плутархом, докладчик выделил такую их общую черту, как
демонстративность. В чем, по мнению докладчика, состоял смысл демонстративности? В условиях,
когда старые общинные ценности девальвируются, а новые еще не выработаны, когда происходят
«поиски новой законности», демонстративность сама по себе может играть социально
консолидирующую роль. Такого рода поведение, считает Д. В. Панченко, всегда проявляется в
кризисные моменты общественного развития, когда иные факторы социальной консолидации
исчерпаны.
В октябре 1987 г. состоялся доклад Л. М. Баткина «Письма Элоизы к Абеляру: личное чувство и его
художественное опосредование» (11). Докладчик констатировал, что известные письма Элоизы
рассматривались обычно так: либо в них обнаруживают эпохально-общее, религиозную ментальность
людей XII в., либо – извечные человеческие чувства. В обоих случаях, с его точки зрения, упускается
главное – возникновение уникального текста внутри готовой культуры. Личное чувство не может быть
выражено внекультурными средствами, личный душевный опыт должен быть уложен в матрицы
современного ему сознания. Но живой опыт не может поместиться в готовые формы, не изменяя их.
Эти готовые формы, устоявшиеся значения наполняются личностным смыслом только благодаря
усилию индивидуальной рефлексии. Тогда внутри «стоячей» ментальности возникает смысловое
движение, изменяющее и саму ментальность. В итоге того же усилия сотворяется одновременно и
индивидуальность человека. Элоиза не стала бы Элоизой, не написав своих писем.
С. С. Неретина в докладе «Загадки как способ преобразования чудесного» (12) поставила своей задачей
уточнить средневековое понятие чуда. Материалом послужил латиноязычный памятник XIII в.
«Римские деяния» – сборник новелл светского содержания, снабженных истолкованиями духовномистического характера. Структура текстов отражает строй мысли средневекового человека, который
понимал чудо как особую реальность Слова, возникающую при столкновении двух смыслов событий –
человеческого и божественного. Для составителей загадок очень важно было «заземлить» чудо,
«окультурить» его.
В мае 1988 г. на основе распространенной среди участников семинара анкеты «Характер и пределы
индивидуального в разные историко-культурные эпохи», был проведен «круглый стол» по этим
проблемам. Выступили А. Я. Гуревич, Л. С. Васильев, Г. Г. Дилигенский, А. Г. Асмолов, Я. В. Чеснов,
Е. С. Штейнер, О. Ю. Бессмертная, А. А. Курносов и др. Выявилось значительное расхождение во
взглядах на исторические судьбы личности и индивидуальности, и в истолковании самих понятий.
Пестроту высказанных точек зрения можно свести к нескольким основным позициям:
1. Личность есть всегда и везде, где есть человек разумный, и спор может идти только о том, какая это
личность. Тип личности жестко связан с типом культуры. В разных культурах личность конституируется
по-разному; мера индивидуальности, которую может позволить себе человек, тоже определяется
типом культуры. Сторонники этого взгляда резко возражают против оценочного употребления понятия
«личности».
2. Личность формируется только в определенных типах культуры. Например, в антично-европейской
она возникает или вместе с христианством, или только в новое время. В мусульманском и японском
средневековье, считают многие, личностный фокус культуры не выражен вовсе или выражен слабо.
Высказывалась точка зрения, что на Западе и на Востоке процессы формирования личности идут на
протяжении истории параллельно (взгляд, которого придерживался Н. И. Конрад).
�Содержание
3. Научное понятие личности нужно как-то увязать с обиходным, оценочным, согласно которому
внутри одного и того же общества есть личности и не личности. При этом признаком личности
считают меру индивидуальности, или качества лидера, или внутреннюю работу, совершаемую
человеком при достижении гармонии личного и общественного (13).
Обсуждение проблем, поднятых за круглым столом, было продолжено двумя докладами,
прочитанными в июне 1988 г. Л. М. Баткин в докладе «О понятии индивидуальности с историкокультурной точки зрения» высказал мнение о том, что понятия личности и индивидуальности
синхронны и взаимосвязаны (14). Они вырабатываются хотя и на основе антично-христианской
традиции, однако не в ней самой. Античная и средневековая Европа, считает Л. М. Баткин, скорее
напоминает традиционные общества Востока: здесь господствует та же ориентация на общественно
принятые образцы поведения. И лишь начиная с эпохи Ренессанса складывается новая общественная
ориентация на индивидуальность человека. Ориентация на образцы сходит на нет: индивидуальности
подражать невозможно. Возникает новый тип культуры, новый духовный мир с новыми проблемами,
прежде всего с обострившейся проблемой индивидуального выбора. Новое общество держится не
насилием, авторитетом или боязнью загробного наказания, а опирается на внутренние возможности и
достоинство отдельного человека.
А. Г. Асмолов в докладе «Личность в историко-эволюционном процессе» задается вопросом об
эволюционном смысле культурных стереотипов и незапрограммированных, выходящих за рамки
социально-типичного поступках личности, в которых проявляется ее индивидуальность. Гипотеза
докладчика заключается в том, что в то время как культурные стереотипы, традиции, социальные
установки служат стабилизации общества, т. е. реализуют тенденцию к сохранению данной системы,
личностные различия людей, их индивидуальность, неповторимость служат дестабилизации
социокультурной системы, делая ее более изменчивой, гибкой. Это повышает ее жизнеспособность,
обеспечивает ее развитие при резких изменениях условий существования. С историко-эволюционной
точки зрения за проявлениями индивидуальности стоят потенциальные возможности развития
культуры. Позже эту мысль А. Г. Асмолов обосновал в фундаментальной монографии «Культурноисторическая психология и конструирование миров» (1996).
Осенью 1988 г. занятия семинара возобновились докладом В. В. Иванова «О некоторых новых
тенденциях в изучении истории культуры» (15). Он обратил внимание на следующее противоречие. С
точки зрения естественных наук развитие сознания, культуры, ноосферы предстает как необратимый,
набирающий силу процесс. Однако гуманитариям, занимающимся несколькими тысячелетиями
письменной истории, он представляется прерывистым и полным попятных движений. Причины этого
В. В. Иванов видит в том, что в культуре постоянно всплывают архетипы, архаичные структуры
сознания. Культура древнейших периодов, выполняя функцию подавления животного начала в
человеке, формировалась, прежде всего, как система запретов. Этому служили ритуализация и
сакрализация всей жизни. Однако инерционность культуры приводит к тому, что, выполнив в
основном эту функцию, запреты остаются в культурном коде. Будучи средством изживания архаики,
культура сама несет в себе множество архаичных черт. Это и создает абсурдность нашей
повседневности, хотя в масштабах истории человечества несколько десятилетий абсурда (длина
человеческой жизни) – ничто.
С 1989 г. в издательстве «Наука» по инициативе организаторов семинара стал регулярно выпускаться
альманах «Одиссей. Человек в истории» Организаторы семинара по исторической психологии не
скрывали своего стремления в первую очередь стимулировать усилия историков, так как именно в
истории видели стержень исторической психологии. На страницах альманаха стали регулярно
публиковаться статьи участников семинара.
�Содержание
Суммируя накопленный опыт исследований в рамках семинара, исследовательница Е. М. Михина
сделала неутешительный вывод о том, что «в рабочее состояние семинар по-настоящему не пришел…
нет ощущения продолжающегося разговора… машина семинара как бы не заработала: каждый новый
доклад является попыткой завести ее, но мотор то и дело глохнет» (16). Одну из причин такой
ситуации она видела в том, что семинар привлек к себе людей, представляющих достаточно разные
научные подходы и традиции. Конечно, «разноголосица» абсолютно не соответствовала московской
академической традиции. Это усложнило проблему взаимодействия московского семинара с
аналогичными семинарами по проблемам исторической психологии, которые стали возникать в других
научных центрах страны. Но именно эта «разноголосица» способствовала дальнейшему развитию
исторической психологии.
Наиболее общим умонастроением, продолжавшим объединять участников семинара, явилась
неудовлетворенность состоянием отечественной исторической науки. Наиболее резко и определенно
эти умонастроения выразил Н. Е. Копосов в докладе «Ментальные основы советской
историографии» (17). В почти гротескной форме он обрисовал характер «официальной советской
историографии», всегда рассматривавшей историческую действительность сквозь искажающую призму
классовой борьбы. По мнению Н. Е. Копосова, такое воззрение на историю не было плодом
деформации марксизма, оно вполне соответствует духу произведений самого Маркса. Маркс находился
под влиянием двух основных идейных комплексов XIX в. – прогрессистски окрашенного
«традиционного гуманизма», с одной стороны, и «революционного комплекса», с другой.
Сосуществование в сознании Маркса этих разнородных представлений отразилось в его теории как
противоречие между естественной эволюцией производительных сил и необходимостью ее
постоянного подталкивания с помощью классовой борьбы. Причем вторая идея в итоге возобладала
над первой.
В советском обществе этот образец ментальности XIX в. был надолго законсервирован и только к
началу 1990-х эта ментальность стала размываться. Однако, по мнению Н. Е. Копосова, тоталитарное
сознание не исчезает, а воссоздается на другой психологической основе. Одно из проявлений его –
«идеология профессионализма», допускающая исследование частностей, и тем самым создающая
иллюзию научной добросовестности. Прогноз пессимистичен. Нормальное порождение
историософских идей, способных обновить историческую науку, происходит, по мнению автора, не в
науке, а вообще в сфере интеллектуальной жизни, которая в России исчезла вместе с наследственной
интеллигенцией.
Главный оппонент Н. Е. Копосова – А. Я. Гуревич разошелся с ним в определении ментальных
предпосылок марксизма, сочтя предложенный подход весьма упрощенной схемой, хотя и согласился с
отрицательной оценкой роли марксистской теории в практике исторического исследования (18).
Истоки несостоятельности советской исторической науки он возводит даже не к Марксу, а еще дальше
– к Гегелю, который (в противоположность Канту) не видел проблемы соотношения
исследовательского сознания и реальности. А. Я. Гуревич считает, что Гегель верил, будто его
историософия и есть сама реальность. Эту черту от него и унаследовал Маркс, а от него – и
отечественная историческая наука, представители которой убеждены, что используемые ими схемы
(типа «общественно-историческая формация») существовали в действительности. Эта уверенность
мешает им почувствовать дыхание самой исторической реальности.
По иному пути, считает А. Я. Гуревич, пошли историки, группировавшиеся вокруг французского
журнала «Анналы». Не провозглашая своих философских пристрастий, они на практике реализовали
познавательные идеалы Канта и неокантианцев.
В рамках самого семинара опыт школы «Анналов» практически не обсуждался. Но за рамками работы
�Содержание
семинара для знакомства научной общественности с «Анналами» было сделано немало. В частности, в
1989 г. в Москве состоялась конференция, посвященная юбилею школы «Анналов», на которой
присутствовали и выступали принадлежавшие к школе ученые (19). Кроме того, были изданы в
русском переводе книги Л. Февра «Бои за историю» (М., 1991), Ф. Броделя «Материальная
цивилизация, экономика и капитализм, ХV–XVIII вв.» (М., 1986–1992. Т. 1–3), Ж. Ле Гоффа
«Цивилизация средневекового Запада» (М., 1992), Ф. Арьеса «Человек перед лицом смерти» (М., 1992).
В ходе работы семинара наметилась явная тенденция неприятия междисциплинарных методов
исследования, в частности – социологических. Особенно ярко это продемонстрировал
Н. Я. Эйдельман. В своем докладе «Особенности психологии русских людей в XVIII – нач. ХIХ вв.» он
утверждал, что русская культура не входит в зону действия социологических закономерностей, что
классовая схема не годится даже для классовой психологии, а уж крупные люди в эту схему не
вписываются совсем. Так, русские дворяне не всегда соблюдали свои классовые интересы. Еще при
Павле были случаи, когда помещики отпускали на волю крепостных, обосновывая это почти попугачевски. Н. Я. Эйдельман отказывается считать их поступки исключением из правила, как и
поведение декабристов. Парадоксальность российской истории, по его мнению, – следствие
неразвитости классового принципа, отражение и дикости, и своеобразной широты. Русскую культуру
XIX в., по мнению Эйдельмана, породили не те, кто адекватно осознавал свои классовые интересы:
достоинство и идеализм были сохранены консерваторами – людьми типа Щербатова, Паниных,
Фонвизина.
Любопытно, что от социологических методов исследования Н. Я. Эйдельман стремится освободить
только русскую культуру, соглашаясь с тем, что на цивилизованном Западе духовные поиски людей
совпадали с их классовыми интересами. Такой подход вряд ли продуктивен, так как ведет не к разгадке
русской истории, а к ее мистификации.
Идеи Н. Я. Эйдельмана развивает С. А. Экштут своим исследованием о Пестеле (20). Пестель, по его
мнению, резко отличался по своему психологическому типу от большинства декабристов: если они
были революционерами особого рода, ибо обладали высокой нравственностью и чувством
исторической ответственности, то Пестель представлял собой тип западного революционерарационалиста. Следующие поколение российских революционеров, считает С. А. Экштут, утеряв
нравственные качества декабристов, следовали, скорее всего, дорогой Пестеля. В итоге С. А. Экштут
свел очень сложную проблему к противопоставлению немецкого рационализма Пестеля и русской
нравственности. Эта идея не только сомнительна, но представляется исследовательски тупиковой, так
как создает видимость решения проблемы.
Д. Э. Харитонович идею ущербности западного разума по сравнению с русской нравственностью
переформулировал как проблему соотношения двух разных систем ценностей. По его мнению,
массовое сознание на Западе издавна ориентировано на право, в России же – на справедливость (21).
Такая формулировка перемещает проблему в исследовательское поле
культурологии.
Культурологический угол зрения постепенно стал преобладающим в работе московского семинара по
исторической психологии. По крайней мере, большинство публикаций в альманахе «Одиссей» 1990х гг. носит ярко выраженную культурологическую направленность. Причем культурологическое
направление практически не пересекается с историческим. Также исследования ориентированы как на
традиции тартуской семиотической школы, так и на тот способ, каким А. Я. Гуревич реконструировал в
свое время систему категорий средневековой культуры: при описании разных типов культуры, разных
«картин мира» акцент делается на выявлении их системности (даже если анализируется отдельный
элемент культуры), а также на их «непохожести».
В целом участники семинара, аккумулировав опыт мировой и отечественной историографии,
�Содержание
высказали немало интересных идей. А. В. Шкуратов сформулировал предмет исторической
психологии. Некоторые участники семинара обратили внимание на детали исторического характера,
убедительно иллюстрировавшие динамику человеческой психологии. Ряд исследователей обратились к
анализу формальных сторон исторических документов, что позволило им по-новому рассматривать
психологию как отдельных исторических персонажей, так и больших социальных групп. А. Я. Гуревич
ввел в научный оборот такой термин, как «стиль мышления», который серьезно повлиял на развитие
понятийного аппарата исторической психологии. Важный вклад в развитие отечественной
исторической психологии внес Б. Н. Миронов. В статье «Историческая психология и историческое
знание» (22) он указал на одну из характерных ошибок, допускаемых историками: изучая прошлое, они
чаще всего исходят из предпосылки, что сознание имеет внеисторический характер. Ссылаясь на
авторитетные мнения психологов А. Леонтьева, Л. Выготского, А. Лурии, он оспаривает это
утверждение.
Б. Н. Миронов особо акцентирует внимание на эволюции массового сознания, отметив, что массовое
сознание может быть трех типов: рациональное, мифологическое и традиционное. При этом люди,
живущие в определенный исторический отрезок времени, могут обладать разными типами массового
сознания. Таким образом, Б. Н. Миронов, обосновав исторический характер психологических
процессов, сформулировал альтернативу взглядам большинства отечественных историков, усилив тем
самым потенциал развития отечественной исторической психологии.
К концу 1980-х гг. стало очевидно, что перспективы дальнейшего развития исторической психологии
связаны, прежде всего, с овладением историками новыми знаниями в смежных областях. Без этого
процесс соединения и использования общих знаний для получения на единой базе нового знания
весьма затруднен. На это, в частности, обратил внимание Л. Г. Бадалян (23).
Несмотря на появление к концу 1980-х гг. работ В. А. Шкуратова, И. Г. Белявского, имевших
методологическое значение, к этому времени все же не сформировалось представление о месте
исторической психологии в науке вообще и ее взаимоотношениях с исторической наукой в
частности (24). И. Г. Белявский не дал определения квалификационных признаков исторической
психологии. Поставив своей задачей «восполнить, прежде всего, пробелы в историческом образовании
студентов», И. Г. Белявский особый акцент делал на возрастании в обществе роли психологии и
представлял историческую психологию как новую психологическую дисциплину.
В работе «Развитие психолого-исторических представлений» (Киев, 1988) он настаивал на том, что
«не существует каких-либо типологий психолого-исторического знания прошлого. Нет даже ясного
понимания специфики хронологически удаленных от нас способов реконструкции человеческого
прошлого. Этот пробел в историографии человеческой мысли особенно заметен тем, кто по роду своей
деятельности сталкивается с необходимостью оценивать качества исторического воображения
прошлого: источниковедам, литературоведам, искусствоведам, режиссерам» (25). Это утверждение
вызвало протест как профессиональных историков, так и философов. В частности, С. Н. Полторак
заметил, что «автор слишком узко оценил значение историко-психологического знания прошлого,
поскольку оно, это знание, прежде всего необходимо ученым, способным квалифицированно
реконструировать наше прошлое, что в свою очередь должно становиться исходным материалом для
деятелей культуры. Ориентировать же этих деятелей на профессиональное восполнение пробела в
историографии человеческой мысли было бы идеей, заранее обреченной на неудачу в силу отсутствия
необходимой подготовки творческих работников» (26).
Важный этап в становлении отечественной исторической психологии связан с работой очередного
семинара по исторической психологии, который состоялся в Москве в 1991 г. С программным
докладом «Общественно-историческое познание второй половины ХХ века, его тупики и возможности
�Содержание
преодоления» на этом семинаре выступил Г. С. Кнабе (27). Рассуждения ученого о том, что «в
деятельности историка всегда есть не только реконструкция, но частичное конструирование прошлого,
а в его работе неизбежно присутствует элемент интуиции и воображения» особо важны, так как
расширяют методологический диапазон действий исследовательского характера.
Доклад Г. С. Кнабе был посвящен, в основном, внутренним трудностям исторической науки. Ее
предмет, считает исследователь, в ходе развития существенно менялся. Начиная с середины прошлого
века, интерес историков все более смещается с «деяний» на «жизнь» – общественных классов, групп,
отдельных людей. Проявлением той же тенденции Г. С. Кнабе считает и марксизм, однако классы, как
категория, оказались слишком крупными ячейками, чтобы уловить стихию жизни. Эта тенденция,
усилившаяся в ХХ в., породила целый ряд научных и философских направлений, в том числе школу
«Анналов», задачей которой стала реконструкция «сгустков единой культурной среды». Однако, по
мнению Г. С. Кнабе, понятие менталитета тоже не достаточно адекватно предмету исследования и
уступает в этом смысле «жизненному миру» Гуссерля.
Сильный толчок тенденции смещения исследовательского интереса историков, по мнению
Г. С. Кнабе, придали демократизация жизни и улучшение ее условий в послевоенной Европе и
Америке. Если раньше «жизнь» была некой теоретической конструкцией, противопоставляемой
«быту», то теперь она получает некоторую укорененность в самой реальности, а именно в сфере
«быта». Только теперь повседневность смогла быть осознана как наименее отчужденная форма бытия.
При этом Г. С. Кнабе высказывает сомнение в том, что традиционная наука способна познать такую
повседневность. Принципы науки – категориальный анализ, установка на обнаружение объективной
истины – оказываются в неразрешимом противоречии со стихией неупорядоченного существования.
Ведь жизненные ценности не поддаются проверке на истинность. Несводимость истины и ценности,
по мнению Г. С. Кнабе, определяет трудности современной исторической науки, в том числе
трудности становления исторической психологии. Однако он делает вывод: хотя научное познание и
«жизнь» несводимы, долг исследователя – «максимально возможное сближение полюсов». Г. С. Кнабе
перечислил основные направления современной историографии, которые, по его мнению, способны к
такому сближению: историческая демография, устная история. При этом, перечисленные направления
он представляет вмонтированными в границы традиционной исторической науки, а не как выводящие
ее за эти границы.
Сами же представители перечисленных направлений считают, что гуманитарной науке суждено
пережить глобальные метаморфозы. Выступивший на этом же заседании Л. М. Баткин отметил, что не
разделяет пессимизма Г. С. Кнабе в отношении науки, ибо, по его мнению, модель ее переориентации
уже существует. Она создана М. М. Бахтиным, который понимал научную процедуру не как
доказательство истины, а как диалог двух «правд», двух разных, но равноправных сознаний – сознания
историка и сознания «объекта» его изучения. Нельзя забывать, отметил Л. М. Баткин, что не только мы
всматриваемся в источник, но и источник «всматривается» в нас: кто мы такие, историки ХХ в.?
«Некоторые считают, что понятая таким образом история – уже не наука. Но история – наука о
человеке, и ее методы должны быть адекватны человеку» (28).
А. Я. Гуревич опубликовал в «Психологическом журнале» (29) статью, в которой размышлял о
соотношении в исторической психологии исторических и психологических знаний. Он утверждал, что
психологический аспект исторического исследования – необходимая его сторона, отвечающая природе
исторического знания, и поскольку историю творит человек, постольку исторические факты
представляют собой «факты психологические» (30).
В начале 1990-х гг. вопросы взаимодействия истории и психологии стали все в большей степени
интересовать представителей разных гуманитарных специальностей. Результатом явилось проведение
�Содержание
совместных конференций и издание совместных сборников научных трудов. Одно из таких изданий –
сборник «Стили и поведение в истории мировой культуры» (М., 1990) Это была одна из первых
комплексных публикаций, где разные специалисты высказались по такой многоуровневой проблеме,
как национальный характер. Особый интерес в этом сборнике представляла статья В. А. Артамонова
«Национальный характер и история», в которой автор доказывает, что национальный характер – это
производное от природной среды и истории, а корни многих явлений нашей современной
действительности «уходят в глубинные пласты национальной психологии» (31).
В 1993 г. Е. Ю. Боброва опубликовала статью, в которой предприняла попытку исследования
методологических принципов исторической психологии (32), а в 1997 г. вышла ее монография
«Основы исторической психологии». Основные положения монографии вызвали научную полемику. В
частности, С. Н. Полторак не согласился с предложенной Е. Ю. Бобровой общей периодизацией в
становлении исторической психологии, определением объекта исследования и протестовал против
смешивания понятий «историческая психология» и «психоистория» (33).
Лидером развития современной исторической психологии в России заслуженно считается
В. А. Шкуратов. Однако тот факт, что вышедшую в 1997 г. работу «Историческая психология» он
опубликовал в серии «Психология для студентов», вызвал возражения специалистов. Например,
Л. Б. Борисовская и С. Н. Полторак пришли к следующему выводу: «В монографии излагается в
основном не учебный, а научный полемический материал. Ряд терминов сконструирован самим
автором и введен в научный оборот впервые. Поэтому считать эту крупную работу изданием для
студентов было бы нецелесообразно» (34). Со второй половине 1990-х гг. спектр научных подходов,
реализуемых в рамках исторической психологии, значительно расширился, о чем свидетельствует
появление многочисленных новых работ. Одной из особенностей последнего периода развития
исторической психологии является обращение исследователей к истории религии. Так, например,
В. В. Федотов
в
книге
«Библейская
мораль
и
культурные
традиции
Древнего
Средиземноморья» (М., 1998) проводит сравнение разных поведенческих традиций с библейскими
нормами. Такой подход в исторической психологии использован впервые.
Большой научный резонанс вызвали работы Е. С. Сенявской, посвященные историко-психологическим
вопросам деятельности человека в боевой обстановке. Ее монография «Человек на войне: Историкопсихологические очерки» (М., 1997) представляет собой первое сравнительно-историческое
исследование, выполненное в рамках нового научного проекта «Человек на войне. Психология
участников вооруженных конфликтов в ХХ веке».
Вторая половина 1990-х – начало 2000-х гг. были ознаменованы всплеском интереса исследователей
самого разного профиля к историко-психологической проблематике. Расширяется география
исследований, Наряду с Москвой, основными центрами в области историко-психологических
исследований становятся Самара и Санкт-Петербург. В 1997 г. в Самаре состоялась Международная
конференция по исторической психологии, материалы которой были опубликованы (35).
В Санкт-Петербурге совершенно независимо от ученых Москвы, Ростова-на-Дону и Самары в 1995 г.
возникла идея создания Международной ассоциации исторической психологии, которую в 1997 г.
возглавил В. И. Старцев. В состав ассоциации входят ученые из разных городов России, а также
ближнего и дальнего зарубежья. Ассоциация поставила перед собой задачу объединения специалистов
разных областей гуманитарных знаний, заинтересованных в исследовании различных проявлений
массовой и индивидуальной психологии в ходе событий мировой и отечественной истории,
организацию обмена научными идеями и результатами исследований в области исторической
психологии. Ассоциация дважды в год проводит большие конференции, материалы которых
публикуются (36).
�Содержание
Большинство членов ассоциации считает, что объектом изучения исторической психологии выступает
психологический компонент исторического развития. Субъектами исторического процесса в ходе их
изучения могут быть разнообразные составляющие: социальные явления, политические явления,
исторические персоналии и др.
Таким образом, тенденции последних лет свидетельствуют о том, что не только за рубежом, но и в
России активно развиваются самые разные направления исторической психологии. Это способствует
обогащению методологической базы современных конкретно-исторических исследований. В
настоящее время исторической психологии не хватает устоявшегося категориального аппарата, а также
преодоления разногласий между учеными в определении объекта, предмета, методов исследований. В
то же время, историческая психология демонстрирует пересечение различных парадигмальных
установок в исследовательском поле, что в конечном итоге и затрудняет институализацию этого
научного направления.
�Содержание
1.3. Перспективы развития психоаналитического направления
в исторической психологии. Теоретико-методологические основания
глубинной герменевтики
Одно из интереснейших направлений исторической психологии – психоаналитическое, более
известное под названием «психоистория».
Психоистория возникла в результате взаимодействия эмпирической историографии и психоанализа с
практическими задачами: увидеть психологические истоки, движущие силы крупных общественных
процессов, вскрыть личностную подоплеку исторических действий, соединить, в конечном итоге,
текущую политику с глубинными бессознательными механизмами напрямую, но с учетом
социологизированного неофрейдизма, отвергающего фрейдовский пансексуализм, и более
обоснованно в документальном отношении, чем это делал фрейдизм ранее. Институализацию
психоистории как историографического направления обычно связывают с речью президента
Американской Исторической Ассоциации В. Лангера, произнесенной 29 декабря 1957 г. на собрании
ассоциации, в которой он сказал, что очередная задача историков состоит в том, чтобы применить
открытия психоанализа к истории.
Психоистория складывается в США в 1960-е гг. под влиянием двух факторов: исследования
французского историка Ф. Ариеса «Ребенок и семейная жизнь при старом порядке (XVI–ХVII вв.)» и
созданных американским психоисториком Э. Эриксоном психологических биографий Лютера, Ганди,
Гитлера, Фрейда. Собственно психоистория начинается с опубликованной в 1958 г. работы психолога
Э. Эриксона «Молодой Лютер: психоанализ в истории». Э. Эриксон был первым, кто употребил
термин «психоистория» в научном мире.
В 1970-е гг. произошло организационное оформление психоистории и выделение в ней нескольких
направлений. Расхождение психоисториков по теоретическим взглядам повлекло за собой их
разделение и по тематике исследований. В целом выделяют три главные сферы исследовательских
интересов психоисториков:
1. История детства (Childhood History).
2. Психобиографии (Psychobiography).
3. Психоистория групп (Group Psychohistory) (1).
Для современной психоистории характерны тенденции, направленные на интеграцию различных
направлений.
Институализация психоистории как научного направления породила необходимость разграничения
предметов исследования исторической психологии и психоистории. О. М. Шутова предложила схему
концептуальных различий, основанную на уточнении понятий «психоистория», «историческая
психология», «история с психологическим содержанием», взяв за основу описание концептуальных
различий между историей и психологией, сделанное американским историком В. М. Раньяном:
– психоистория направлена на использование психологических теорий в исторических
интерпретациях;
– историческая психология направлена на изучение трансисторических общностей или
специфических психологических структур, их элементов и взаимоотношений в истории;
– история с психологическим содержанием направлена на выяснение степени влияния
психологических феноменов (человеческих мотиваций, верований, эмоций и действий) на
�Содержание
историческое развитие (2).
Несложно заметить, что в основание разграничения полей исследований истории, психологии и
смежных с ними дисциплин положено классическое разделение наук на идиографические и
номотетические: история связана с описанием и интерпретацией частностей, а психология – с
поисками общих законов сознания и бессознательного, опыта и поведения людей.
Психоистория в этой схеме выступает как интегрирующая область, находящаяся на стыке двух
дисциплин и объединяющая их. При этом психоистория остается одним из направлений исторической
психологии. Охарактеризуем теоретико-методологические основания этого научного направления.
В социальной философии на протяжении длительного времени доминировал принцип
антропологического рационализма: человек, мотивы его поведения рассматривались только как
проявление сознательной жизни, человек выступал лишь как «человек разумный». Но, начиная с
Нового времени, в философской антропологии все большее место занимает проблема
бессознательного.
Современные философские исследования бессознательного, его взаимосвязи с сознанием и роли в
многообразных формах человеческой деятельности опираются на наиболее ценные разработки и
плодотворные идеи, имеющиеся по этой проблеме как в самой философии, а также в социологии,
социальной психологии и некоторых других науках.
Наибольший теоретический и методологический интерес представляют фундаментальные работы по
общим проблемам философской антропологии, так как, только исходя из целостных представлений о
духовно-психическом мире человека, можно взвешенно судить о составных компонентах этого
духовно-психического мира.
Наиболее яркие представители «новой философской антропологии» (М. Шелер, А. Гелен, М. Ландман
и др.) стремились создать «синтетическую концепцию человека», которая учитывала бы его
многообразие. Много ценных представлений о человеке сконцентрировано в философскоантропологических течениях натуралистического (З. Фрейд, М. Рьюз Лоренц и др.) и религиозноантропологического направлений. (П. Тейяр де Шарден, К. Ясперс, Н. Бердяев. Н. Лосский и др.)
Велик вклад в постижение человека экзистенциального антропологизма (Ж.-П. Сартр, А. Камю,
А. Маслоу, В. Франкл и др.) и социальной антропологии (Б. Ананьев, М. Каган, И. Кон, А. Спиркин,
Л. Выготский, А. Леонтьев, А. Лурия и др.) Что касается основных трактовок «бессознательного» и его
места в психике человека и картине мира, то среди них можно выделить следующие:
1. Онтологическое или трансцендентное понимание бессознательного. Сюда относятся
натуралистические и религиозные интерпретации, видящие в бессознательном некую высшую
надмировую реальность, радикально связанную с самими основами мироздания (Платон, Гален,
Плотин, Августин, Ф. Аквинский, Г. В. Лейбниц, Ф. Шеллинг, А. Шопенгауэр, Ф. Ницше, А. Бергсон,
К. Ясперс и др.).
2. Принцип предельного редукционизма. Хотя простейшие формы внесознательной психики
признаются, механизмы их функционирования полностью сводятся к физиологическим процессам
(И. М. Сеченов, И. П. Павлов, И. Т. Бжалава и др.).
3. Физиологическое понимание глубинно-психических процессов. Отрицается какая бы то ни была
автономность бессознательного от нижележащих структур (Г. Рибо, Г. Рорахер, А. Т. Бочоришвили,
П. Я. Гальперин и др.).
4. «Поглощение» бессознательного сознанием. Представители этого направления исходят из
�Содержание
убеждения, что сложные формы психического не могут существовать вне сознания. Отсюда вытекает
подход к бессознательному как в значительной мере рудиментарному образованию и его фактическое
растворение в тех или иных процессах сознания (Р-. Декарт, Ф. Энгельс, В. М. Бехтерев и др.). Так,
например, Бехтерев видел в бессознательном «потухшую сознательную деятельность».
5. Психологическое понимание бессознательного приводит к его выделению в фундаментальную и во
многом самостоятельную сферу психической жизни человека и общества (З. Фрейд, Г. Маркузе,
Э. Фромм, Д. Н. Узнадзе, Л. С. Выготский, С. Л. Рубинштейн, А. Н. Леонтьев и др.) (3).
Не вызывает сомнений, что в рамках всех подходов разработаны ценные идеи о бессознательном.
Однако нам представляется, что именно последний подход может быть актуализирован в условиях
смены научных парадигм и перехода от классики к неклассике и постнеклассике с ее идеей
нелинейности и самоорганизации всех протекающих процессов. Ведь именно при условии понимания
бессознательного как самостоятельной сферы психического возможно представить бессознательное как
специфический и в значительной мере самодетерминируемый объект познания.
Довольно прочные позиции в исследованиях человека занимает психоаналитическое направление, в
рамках которого исследователи изначально исходили из приоритетности в психике человека
бессознательного (З. Фрейд, К. Юнг, А. Адлер, В. Райх, М. Клейн и др.). К этому направлению также
примыкают, хотя и являются вполне самобытными, учения Э. Фромма, Г. Маркузе, К. Хорни и др.
Семиотические и герменевтические аспекты бессознательного и сознания эффективно
рассматривались такими исследователями, как П. Рикер, К. Леви-Стросс, Ж. Лакан, Ж. Делез,
Ж. Деррида и др. Подобное понимание человека исходит из глубинных неотрефлексированных
структур его сознания, которые можно осмыслить, анализируя человеческую речь и письмо.
Познавательную деятельность и роль в ней бессознательных и сознательных процессов исследовали
С. Ариети, А. А. Брудный, Ж. Пиаже и др.
Поскольку до настоящего времени не сложилась единая концепция «психического бессознательного»,
воспользуемся уже имеющимися классическими наработками по данной проблематике с тем, чтобы
применить их далее для выявления бессознательного дискурса исторического источника.
Вне всякого сомнения, определяющее влияние на разработку проблемы психического бессознательного
оказал З. Фрейд, открывший целое направление в философской антропологии – психоанализ – и
утвердивший бессознательное как важнейший фактор человеческого измерения и существования.
Основу психоанализа составляют несколько идей и концепций о природе и функционировании
психики человека. Согласно концепции З. Фрейда, психика человека состоит из трех пластов: Оно (id),
Сверх-Я (Я (ego), super-ego). Самый нижний и мощный слой – Оно – находится за пределами
сознания. В нем сосредоточены биологические стремления и страсти, прежде всего сексуального
характера, вытесненные из сознания. Я – это тонкий слой сознательного в человеческой психике.
Верхний слой – Сверх-Я – это сфера идеалов, норм общества, долга, сфера моральной цензуры.
Личность, сознательное Я постоянно разрывается между неосознанными побуждениями Оно и
нравственно-культурной цензурой Сверх-Я.
По Фрейду, именно сфера бессознательного, подчиненная принципу удовольствия и наслаждения,
оказывает решающее влияние на мысли и поступки человека. Человек – существо, управляемое
сексуальной энергией. Кроме того, внутренний мир человека – это арена борьбы между врожденным
бессознательным стремлением к разрушению и агрессии (инстинкт смерти, Танатос) и
противостоящим ему стремлением к созиданию (инстинкт жизни, Эрос). Эрос и Танатос и
рассматриваются Фрейдом как две наиболее могущественные силы, определяющие поведение
�Содержание
человека (4). Конфликт неосознанных влечений и сознательного Я ведет к неврозу и возможному
разрушению личности.
Важное место в числе основных идей психоанализа занимают представления о вытеснении, фиксации,
сублимации, либидо, проекции, сопротивлении, переносе. Коротко раскроем суть этих ключевых
понятий психоанализа (5).
Вытеснение – это процесс отстранения от сознания и удержания вне его психического содержания,
один из механизмов защиты человека от конфликтов, разыгрывающихся в глубине его психики.
Природа, условия, силы вытесненного бессознательного являются предметом исследовательской
деятельности и терапевтической практики.
Фиксация – сохраняющаяся привязанность человека к определенным объектам и целям, фазам и
стадиям развития, образам и фантазиям, способам поведения и удовлетворения, отношениям и
конфликтам. С тоски зрения З. Фрейда, фиксация – это не что иное, как остановка частного влечения
на ранней ступени психосексуального развития человека. Чем прочнее какая-то фиксация на пути
развития, тем выше вероятность того, что человек будет регрессировать до этой фиксации.
Под сублимацией Фрейд понимал способность менять первоначальную сексуальную цель на иную,
несексуальную, но психологически ей близкую. В процессе сублимации сексуальная энергия находит
выход за пределы телесного удовлетворения. В понимании Фрейда сублимация оказывается
источником научного познания, исследовательского интереса, художественного творчества.
Либидо (от лат. libido – желание, стремление) – понятие, обозначающее психическую энергию, дающую
толчок к разнообразным проявлениям сексуальности, которая направлена на различные объекты и дает
о себе знать при протекании психических процессов и образовании структур индивидуальноличностного и социокультурного порядка. Понятие «либидо» было использовано Цицероном, который
считал, что libido (или необузданное желание) противно разуму и может быть встречено у всех глупцов.
В научную литературу оно было введено во второй половине ХIХ века в работах М. Бенедикта
«Электротерапия» и А. Молля «Исследование сексуального либидо» для обозначения полового
инстинкта. Для З. Фрейда либидо – это, прежде всего, особый вид энергии, отличающийся от энергии,
положенной в основу душевных процессов. Ее специфика в том, что либидо имеет особое
происхождение, связанное с сексуальным возбуждением, и обладает характером психически
выраженного количества энергии. Исходя из такого понимания либидозной энергии, Фрейд полагал,
что ее увеличение или уменьшение, распределение или сдвиг могут объяснить наблюдаемые
психические феномены.
Идентификация – это процесс отождествления одного человека (субъекта) с другим (объектом). В
классическом психоанализе под идентификацией, отождествлением понимается самое раннее
проявление эмоциональной связи с другим лицом. Благодаря процессу идентификации с любимым
человеком происходит формирование собственного Я по подобию другого, взятого за образец
подражания.
Проекция – психический процесс, сопровождающийся вытеснением субъективных переживаний
вовне, наделением внешних объектов внутренними бессознательными желаниями, перенесением
вины и ответственности за отвергаемые в себе наклонности на кого-либо другого, приписыванием
другим людям собственных чувств и черт характера, которые не замечаются или не признаются
человеком.
Перенос (трансфер) – в широком смысле универсальное явление, наблюдаемое в отношениях между
людьми и состоящее в перенесении чувств и привязанностей друг на друга; в узком смысле – процесс,
характеризующийся смещением бессознательных представлений, желаний, влечений, стереотипов
�Содержание
мышления и поведения с одного лица на другое и установлением таких отношений, когда опыт
прошлого становится моделью взаимодействия в настоящем. В психоанализе под переносом
понимается процесс воспроизведения переживаний и эмоциональных реакций, ведущий к
установлению специфического типа объектных отношений, в результате которых ранее присущие
пациенту чувства, способы защиты перемещаются на аналитика и активизируются по мере
осуществления аналитической работы.
З. Фрейд назвал свое учение психоанализом – по имени метода, разработанного им для диагностики и
лечения неврозов. Второе название – глубинная психология – это направление получило по своему
предмету исследования, так как концентрирует свое внимание на изучении глубинных структур
психики. Глубинная психология есть общее название для обозначения психологических направлений,
выдвигающих среди прочего идею о независимости психики от сознания и стремящихся обосновать
фактическое существование этой независимости.
Несмотря на существенную модернизацию многих положений Фрейда его последователями (А. Адлер,
В. Райх, К. Хорни, Э. Фромм и др.), основные подходы к психоанализу, заложенные теорией Фрейда,
остались неизменными:
–
понимание психического развития как мотивационного, личностного;
– представление о развитии как адаптации к среде; хотя среда не является всегда полностью
враждебной, однако она всегда противостоит конкретному индивиду;
–
представление о движущих силах психического развития как врожденных и бессознательных;
– идея о том, что основной механизм развития, также врожденный, закладывает основы
личности уже в раннем детстве и существенных изменений эта структура в дальнейшем не
претерпевает (6).
Современная глубинная психология объединена общей проблемой понимания психического мира
человека и его поведения и включает в себя многочисленные школы и направления (7).
Аналитическая психология – одна из школ глубинной психологии, базирующаяся на понятиях и
открытиях человеческой психики, сделанных К. Г. Юнгом. В отличие от З. Фрейда, К. Г. Юнг считал,
что не только самое низкое, но и самое высокое в личности имеет бессознательную основу. Не
соглашаясь с пансексуализмом З. Фрейда, К. Г. Юнг представляет либидо обобщенной психической
энергией, которая может принимать различные формы. К. Юнг пришел к выводу, что символ ничего не
вытесняет, он является самостоятельной, живой, динамичной единицей. Символ ничего не замещает в
человеческой психике, но отражает психологическое состояние, которое испытывает человек в данный
момент, а интерпретирующие символы – ключ к пониманию мифов, сказок, религии (8).
Согласно концепции К. Юнга, структура личности состоит из трех частей: коллективного
бессознательного, индивидуального бессознательного и сознания. Индивидуальное бессознательное и
сознание являются частями личности, приобретаемыми прижизненно.
Коллективное бессознательное – это своего рода «память поколений», то психологическое наследство,
с которым человек появился на свет. Содержание коллективного бессознательного состоит из
архетипов, первичных образов, которые организуют не только индивидуальную, но и коллективную
фантазию, лежат в основе мифологии, религии, определяют самосознание народа.
Аналитическую психологию следует отличать от экспериментальной психологии, которая сводит
целостные психические явления к их составным элементам, равно как и от поведенческой психологии,
интерес которой сосредоточен на поведении субъекта как совокупности реакций организма на стимулы
�Содержание
внешней среды. Задача аналитической психологии – раскрыть психический мир человека как
естественное целостное явление
В основе всех построений аналитической психологии лежит утверждение, что целостная психика не
может быть познана с помощью одного лишь интеллекта. Соответственно, конечной целью
психологической концепции К. Юнга оказывается постижение жизни в ее внешнем и внутреннем
проявлениях в психике человека как особой целостной реальности (9).
Таким образом, использование теоретико-методологического арсенала аналитической психологии
предоставляет исследователю возможность расширения интерпретационных границ. С этим
обстоятельством связано формирование новых научных направлений в междисциплинарных
исследованиях. В частности, к ним относится и психоистория как одно из направлений в современной
гуманитаристике.
Несмотря на непрекращающиеся споры вокруг научного статуса психоанализа, глубоко закономерно,
что психоанализ активно развивался и развивается не только за рубежом, но и в России.
История психоаналитического движения в России изучена довольно полно благодаря исследованиям
М. Г. Ярошевского, В. И. Овчаренко, В. А. Зеленского, В. М. Лейбина и др., хотя еще совсем недавно
работы по истории российского психоанализа были выполнены исключительно зарубежными
исследователями. Информационный прорыв, осуществленный в России во второй половине 1980х – 1990-е гг., позволил отечественным ученым выработать общее представление об истории
российского психоанализа. В научной литературе история российского психоанализа представлена в
виде следующих основных периодов:
- просветительский период (1904–1910 гг.): проникновение идей З. Фрейда в Россию носило
преимущественно просветительский характер. Наиболее существенную роль в распространении
психоанализа сыграли психиатры Н. Е. Осипов, М. В. Вульф, М. М. Асатиани, Ю. В. Каннабих и др.
- адаптационный период (1910–1914 гг.): распространение и адаптация психоаналитических знаний в
профессиональной среде. Активное участие в дискуссиях по психоаналитической проблематике
принимают философы Н. О. Лосский, Э. Л. Радлов и др.
- дезинтеграционный период (1914–1922 гг.): распад психоаналитически ориентированных структур и
связей. За рубежом активно работают выходцы из России С. Шпильрейн, М. Эйтингон и др.
- институциональный период (1922–1932 гг.): характеризуется созданием, функционированием и
институализацией официально санкционированных психоаналитических организаций и групп,
активной научно-исследовательской деятельностью, массовым изданием психоаналитической
литературы. В 1922 г. было организовано Русское психоаналитическое общество, в 1923 г. –
Государственный психоаналитический институт. В стране шла перманентная дискуссия сторонников и
противников психоанализа (в том числе фрейдо-марксизма), в ходе которой выявлялись сильные и
слабые стороны, возможности и перспективы психоанализа. Институализация и расцвет психоанализа
в России происходили на фоне крупномасштабных идеологических и политических репрессий и
психоанализ стал одной из первых репрессированных наук. В 1925 г. был закрыт Московский
психоаналитический институт, к 1930 г. завершилась деятельность Русского психоаналитического
общества, но российские психоаналитики и философы продолжили свою деятельность в эмиграции
(М. В. Вульф, Б. П. Вышеславцев, Н. Е. Осипов, С. Л. Франк и др.). В 1925 г. в Праге был создан
Русский психоаналитический кружок.
- латентный период (1932–1956 гг.), который характеризуется прекращением всех видов открытой
психоаналитически ориентированной деятельности: публикации психоаналитических работ
�Содержание
прекращены, оставшиеся в стране психоаналитики подвергнуты репрессиям (И. Д. Ермаков и др.).
Однако интерес к психоанализу был сохранен.
- билатеральнй период (1956–1989 гг.), который характеризуется двойственностью развития
российского психоанализа, связанной с развернутой властью идеологической борьбой: активная
критика психоанализа объективно вела к тому, что профессионалы и общественность фактически
получали всестороннюю информацию об идеях, течениях, школах, публикациях практически по всей
проблематике психоанализа и постфрейдизма. Были опубликованы монографии, статьи, защищены
диссертации, но при этом работы З. Фрейда и современных психоаналитиков не были опубликованы.
Фактическим источником информации являлись работы философов, социологов, психологов, медиков
(Ф. В. Бассин,
Б. В. Зейгарник,
М. С. Кельнер,
И. С. Кон,
В. М. Лейбин,
А. Е. Шерозия,
М. Г. Ярошевский и др.) Именно в этот период появились монографические исследования по
проблеме бессознательного.
- интеграционный период (с 1989 г. по настоящее время): объединение различных психоаналитически
ориентированных сил, организация специализированных изданий и издательств, создание
разнообразных организационных структур, открытие психоаналитических институтов, факультетов,
курсов, установление широких международных контактов. Символическим началом этого периода
стала публикация работ З. Фрейда, снятие табу с издания психоаналитической литературы.
В 1990 г. была создана Российская психоаналитическая ассоциация, в 1991 г. – Восточноевропейский
институт психоанализа в Санкт-Петербурге, в 1993 г. – Фонд возрождения русского психоанализа,
в 1995 г. – Русское психоаналитическое общество, Московская межрегиональная психоаналитическая
ассоциация, активизировался процесс создания и функционирование обучающих программ и
различных курсов по теории и практике психоанализа.
В свет стали выходить периодические издания: «Российский психоаналитический вестник» (1991,
Москва), философский психоаналитический журнал «Архетип» (1995, Москва). Издательство
«Библиотека психоаналитической литературы», созданное в 1992 г., массовым тиражом издает работы
классиков и лидеров современного психоанализа (10).
В середине 1990-х гг. предпринимается попытка реабилитации психоанализа, который находился под
запретом с 1930-х гг. По поручению Президента РФ была проведена историко-поисковая работа,
которая показала реальность репрессий психоанализа в России, однако официальных документов
запрещающего характера выявлено не было, запрет действовал негласно (11). В связи с этим
юридическим обстоятельством Указ Президента, который первоначально планировался как
реабилитирующий, был в итоге назван «О возрождении и развитии философского, клинического и
прикладного психоанализа» (№ 1044 от 19.07.96).
Указ Президента сломал существовавшую более полувека стену отчуждения между все более
набирающим популярность в России психоанализом и ведущими официальными учреждениями.
Начался процесс внедрения психоанализа в российскую науку. В отличие от западной модели в России
были исходно разделены два существенных понятия: психоаналитическое образование, которое уже
сейчас становится относительно массовым, и клинический психоаналитический тренинг, к которому
обращается не более 5–10% психоаналитически ориентированных специалистов. Такое разделение
оказалось продуктивным, и в настоящее время психоаналитическое знание уже органически
имплицировано в социологию, политологию, педагогику (12).
Таким образом, несмотря на все трудности, в отечественной науке сохранились весьма плодотворные
традиции, позволившие современным исследователям творчески подойти к проблеме
бессознательного и его взаимосвязи с сознанием.
�Содержание
В последнее время произошли заметные сдвиги в углублении фундаментально-теоретических
представлений о бессознательном, что связано с исследованиями В. Ю. Сухачева, В. А. Мазина,
М. Г. Шклярик и др. (13). В то же время, как отмечает А. Э. Воскобойников, «по многим аспектам этой
проблемы, как и прежде, больше коварных вопросов, чем удовлетворительных ответов. Немалые
трудности возникают при попытке построения единой системы бессознательного, а также при
рассмотрении его взаимодействия с сознанием в таких сферах, как познание, восприятие и творчество,
«измененные состояния сознания» и т. п. В отечественной научной литературе… продолжает
занижаться степень соучастия социального бессознательного в духовной жизни общества» (14).
Между тем, социальное бессознательное является важнейшей и непременной составной частью
духовной жизни общества, фундаментом, на который опирается общественное сознание. Оно
оказывает заметное влияние на деятельность общественно-политических движений, на проявление
экстремистских настроений, на возникновение и развитие новых течений в гуманитаристике. Однако
приблизиться к пониманию сущности и роли социального бессознательного можно только
разобравшись в том, как оно функционирует в духовном мире человека.
К числу вопросов, которые нуждаются в переоценке, относится значение психоаналитической теории
для исторического познания. В современной отечественной историографии психоанализ признается
одним из инновационных методов исторического исследования, провозглашаются его широкие
интерпретационные возможности, но реально выполненных исследований до последнего времени
было немного (15).
К большим и серьезным работам, выполненным в жанре психобиографии, можно отнести
полемическое исследование А. М. Лобока «Подсознательный Маркс или Евангелие, которое не
состоялось» (М., 1993).
В русле психоисторического исследования выполнена работа руководителя Русского
психоаналитического общества А. И. Белкина «Судьба и власть, или В ожидании Моисея». (М., 1996)
Под психоисторией исследователь понимает «совместное дитя психологии и истории, направление
обеих наук, которое извлекает на свет и подробно рассматривает те пружины исторических событий,
которые лежат в области индивидуальной психологии их главных участников, инициаторов и
исполнителей» (16). По мнению А. И. Белкина, психоистория не стремится подменить обычное
течение исторического анализа, но дополняет его, раздвигая границы человековедения. Ссылаясь на
законы человеческой психики, он утверждает, что «прошлое исчезает с исторической арены, но в нас
оно еще живо и необычайно сильно». В своих рассуждениях он опирается на идею З. Фрейда о том,
что человеческое «Я» находится в сфере бессознательного, куда входит и наша родовая память.
Итак, несмотря на сомнения относительно научного статуса психоанализа, без психоанализа уже
трудно представить себе современный мир. Практически нет такой сферы человеческой деятельности,
которая не испытала бы влияния психоанализа. Представляется, что теория психоанализа имеет
большое значение и для решения проблемы Человека в Истории, оценки динамики развития не только
индивидуальной, но и коллективной психики. Тенденция последних десятилетий – выход
психоанализа за узкие рамки клинической практики, активная борьба за придание психоанализу
научного статуса – подтверждает данное предположение.
Сравнительно недавно на страницах журнала «Философские науки» (17) были опубликованы
материалы международной Российско-Австрийской научной конференции «Зигмунд Фрейд и
психоанализ в контексте австрийской и русской культуры», состоявшейся в Москве в апреле 2000 г.
Выступления и доклады таких известных отечественных философов, как В. А. Лекторский,
А. М. Руткевич, Н. С. Автономова, Б. И. Пружинин, В. В. Старовойтов, В. К. Кантор свидетельствуют
о том, что дискуссии по-прежнему идут вокруг научного статуса психоанализа.
�Содержание
В. А. Лекторский считает, что современный психоаналитический бум в нашей стране является
«выражением желания поскорее ассимилировать то, что на Западе уже давно усвоено» (18). При этом
он с сожалением констатирует тот факт, что серьезный философский и теоретический анализ
фрейдовской концепции почти не проводится, хотя сами по себе идеи Фрейда заслуживают самого
серьезного исследования именно на эпистемологическом и методологическом уровне.
В. А. Лекторский обращает внимание на то, что именно Фрейд «поставил ряд проблем, которые до
него в такой форме не ставились и которые оказались одними из центральных для философии и наук о
человеке в 20-м столетии, во многом определив то, что считается их «неклассическим»
характером» (19).
Именно к таковым относится проблема непрозрачности Я для самого себя. Идущий от Декарта тезис о
самосознании Я как о чем-то совершенно самоочевидном был основой, на которую опиралась вся
классическая психология. Сегодня идея о том, что Я может быть неочевидным для себя, что оно может
обманываться в отношении самого себя, признается большинством философов и психологов. Но эта
идея означает совершенно другое понимание и человека, и наук о нем. Необходимо признать, что в
психике есть слой, который рационально не рефлексируется, не осознается субъектом. Именно этот
слой психики Фрейд и относил к бессознательному. При этом В. А. Лекторский настаивает на том, что
Фрейд совершил настоящую революцию в психологии, постулируя существование не просто
бессознательных процессов (об этом писали многие и до него), а таких, которые не сводятся к
возбуждению и взаимодействию нейронов, а являются именно психическими процессами, т. е.
бессознательными желаниями, намерениями, мыслями, эмоциями и т. д. Именно такое понимание
бессознательного очень долго не принималось. Однако в связи с развитием современной когнитивной
науки фрейдовский подход к бессознательному оказывается весьма плодотворным.
Вместе с тем, В. А. Лекторский иначе, чем З. Фрейд, понимает бессознательное, не связывая его
деятельность с системой id, с его биологически определенными импульсами и даже инстинктами. В
частности, он пишет: «Обязательно ли принимать фрейдовское учение о механизмах защиты… во всей
его полноте? Я думаю, что нет. Я думаю, что процесс взаимодействия сознания и бессознательного
может быть понят и иным образом, например, в рамках построения субъектом собственного Я, в ходе
которого он отстраняет, отделяет от себя неприемлемые для него свои мотивы, выводит их за рамки
саморефлексии, в известном смысле слова дезинтегрирует самого себя. В этом случае подсознание
выступает не как внешняя по отношению к Я сила, а как своеобразный продукт самоотчуждения
субъекта» (20).
Такой подход не мешает В. А. Лекторскому в целом позитивно воспринимать концепцию Фрейда,
обратив внимание и еще на одно открытие Фрейда – возможность объединить причинное объяснение
с объяснением на основании мотивов в том случае, когда речь идет о бессознательных психических
процессах. Обычно эти два типа объяснения различаются. Причина действует как некая слепая сила,
независимая от нашего сознания. Мотив предполагает сознательные действия. В случае
бессознательных психических процессов объяснение на основании причин и на основании мотивов
объединяются. Поскольку эти процессы не контролируются сознанием, постольку они действуют
причинным образом. С другой стороны, эти процессы являются результатом вытеснения того, что
могло бы быть мотивом действия. В результате В. А. Лекторский приходит к выводу о том, что
«проникновение в область бессознательного имеет определенное сходство с истолкованием мотивов
действий человека, т. е. с герменевтическим анализом. Хотя речь может идти не о полном
уподоблении работе герменевта, а именно только о сходстве. Ведь герменевт имеет дело с сознательно
написанным текстом или же с сознательно совершенным поступком. Бессознательные же процессы не
таковы. Поэтому они могут принимать характер слепых сил» (21).
Не соглашаясь с П. Рикером и Ю. Хабермасом, что психоанализ – просто герменевтическая процедура,
�Содержание
В. А. Лекторский вместе с тем признает, что Фрейд показал возможности такого знания, которое
выходит за пределы классического гуманитарного знания.
«Если это не наука, как хотелось Фрейду, то может быть это – философия, идеология, мировоззрение,
квазирелигия, искусство, особая психотехника?» – задает вопрос Н. С. Автономова (22). Исходя из
своего опыта занятия психоанализом, она пытается обосновать актуальность психоанализа в
современном мире, считая при этом, что «психоанализ является особой экспериментальной ситуацией
изучения опыта человеческого созревания и структурирования в семье через речь, через работу с
языком». Н. С. Автономова заостряет внимание на том, что психоанализ не сводится к теоретическим
конструкциям, постигаемым из книг. Подчеркивая прикладной характер психоанализа, она размышляет
о том, что «в разные моменты русская культура демонстрировала мало желания измениться, потакая
эмоциям и состояниям жертвенности, вины, страдания, подкрепляющим ее облик как ярко
чувствующей, хотя не глубоко мыслящей, причем само наличие травм нередко выступало как алиби
против мысли: мы слишком много страдали, чтобы понимать. В наши дни этот стереотип входит в
противоречие с потребностями развития и взаимодействия с другими культурами. Психоанализ – это
не путь потакания амбивалентным эмоциям, но скорее способ… установления порядка в душе и
поведении через проработку боли и хаоса» (23).
П. Куттер, анализируя процесс проникновения психоанализа в самые различные области
гуманитарного познания, объясняет это тем, что гуманитарные науки как «идиографические
дисциплины, описывающие частное в его совершенном своеобразии, … имеют дело с изменчивым
субъективным переживанием. В соответствии с предметом изучения основной метод в этих науках не
объясняющий, а понимающий, истолковывающий, интерпретирующий. Мышление связано с
интерпретацией текста. Основная цель – обнаружить, что хотел сказать творец текста, понять
сакральный смысл текста, который скрыт за явно изображенным на листе. В этой работе принимает
участие интуиция, фантазия, способность сопереживания и способность «входить в текст», что
является важным условием того, чтобы неочевидное сделать очевидным» (24).
П. Куттер, называя психоанализ «наукой переживания», а также исследовательским методом, без
которого не обойтись при анализе бессознательных психических проявлений, размышляет о том, что в
истории как гуманитарной науке дошедшие до нас источники можно трактовать по-разному.
Убедительность той или иной интерпретации подтверждается или опровергается данными
исследований других источников. Однако источниковедение постоянно приближается к
интерпретационным границам, которые невозможно преодолеть только путем эмпирических
исследований. Эти границы, считает П. Куттер, могут быть расширены с помощью
психоаналитической методологии.
Однако для осуществления этих намерений есть ряд препятствий. Чтобы проверить толкование на
предмет его соответствия действительности, по классике психоанализа нужно иметь возможность
вести диалог с тем, кто подвергнут анализу, ибо один из главных методов получения данных –
психоаналитическое интервью с использованием свободных ассоциаций и регрессивного анализа. В
исторической науке это возможно лишь частично (в рамках такого направления, как устная история).
Однако если представить, что, имея перед собой текст исторического источника, исследователь
вступает в своеобразный диалог с ним, то в этом случае его задача заключается в выяснении того,
насколько действительность, отраженная в историческом источнике, искажена групповыми и личными
проекциями.
Если рассматривать исторический источник как текст, созданный в определенной системе координат,
то такой текст можно подвергнуть психоанализу. Применение психоаналитического инструментария
при работе с текстом становится возможным при соблюдении определенных условий. В современном
�Содержание
психоанализе разработана методика поэтапного понимания, внутреннего диалога. В частности,
П. Куттер выделяет шесть ступеней понимания:
–
восприятие слов;
–
переработка восприятия;
–
перенос и контрперенос;
–
составление «внутреннего образа» анализируемого;
– сличение «внутреннего образа» с ранее известными аналитику примерами проявления
стереотипных отношений;
– переход к использованию собственно теории психоанализа; предварительный практический
образ сопоставляется с существующим на этот счет образом теоретическим.
Этапы психоаналитического понимания иллюстрируют синтез герменевтики и логики, что характерно
для психоанализа вообще (25).
В прикладном психоанализе в качестве основного критерия проверки правильности толкования
считается следующий принцип: если данная интерпретация вызывает позитивные изменения в
состоянии анализируемого, такая интерпретация считается верной. Имплицировать данный принцип
в источниковедение возможно лишь в ограниченных пределах, когда есть возможность
психоаналитическую интерпретацию письменного исторического источника соотнести с материалами
устных исторических источников по той же самой проблематике. Однако такая возможность
предоставляется историку редко, к тому же исключительно с источниками новейшего времени. В
целом же, как нам представляется, надежным ориентиром при построении психоаналитического
дискурса может быть критерий когерентности, внутренней логической связи толкования.
Таким образом, в источниковедении психоанализ логически приобретает статус герменевтической
процедуры, существенно раздвигающей интерпретационные границы исторического источника. Такую
герменевтику А. Я. Руткевич называет «глубинной» (по аналогии с «глубинной психологией»), отмечая
в такой процедуре главным образом негативные моменты, так как психоанализ не имеет научного
статуса (26).
По нашему мнению, то обстоятельство, что «глубинная герменевтика» ориентирована на
транцендентальную антропологию, не только не снижает ценности подобного анализа, но дает больше
шансов не потерять за конкретно-историческими деталями человека, взятого во всей сложности его
взаимоотношений с окружающим миром.
�Содержание
Вопросы для закрепления материала и дискуссии
1. К какому времени относится формирование исторической психологии
взаимодействия истории и психологии? Выделите этапы этого взаимодействия.
как
области
2. Когда начала формироваться в России историческая психология как самостоятельная область
научных знаний?
3. Как Вы считаете, в чём причины непрекращающихся дискуссий об объекте и предмете
исторической психологии?
4. Какие направления современной исторической психологии выделяет В. А. Шкуратов? Какой
принцип положен в основу этой классификации?
5. С каким событием обычно связывают институализацию психоистории как одного из направлений
в мировой историографии?
6. Какие факторы способствовали становлению психоистории в США?
7. Кто и когда впервые употребил термин «психоистория»?
8. Когда и где произошло организационное оформление психоистории и какие исследовательские
направления сформировались в современной психоистории?
9. Разграничьте понятия «психоистория», «историческая психология».
10. Охарактеризуйте процесс проникновения и развития психоанализа в России.
11. Каково состояние психоаналитического направления в современной российской историографии?
12. В чём сущность дискуссий относительно научного статуса психоанализа? Приведите аргументы
исследователей, позволяющие использовать психоанализ как герменевтическую процедуру.
13. В чём заключается принципиальное отличие концепции К. Г. Юнга от классического фрейдизма?
14. Каковы методологические основания психоаналитического подхода к бессознательному?
15. Раскройте содержание основных психоаналитических
сублимация, либидо, проекция, сопротивление, перенос.
понятий:
вытеснение,
фиксация,
�Содержание
Глава 2. Глубинная герменевтика как источниковедческая
парадигма в исторической психологии (на примере
делопроизводственной документации органов политической
юстиции СССР)
Историк, использующий психоанализ в процессе работы с историческим источником, обязан
постулировать существование бессознательного, иметь убеждение в том, что бессознательное прошлых
эпох оставило после себя следы и возможность их расшифровки. При условии выбора историком
конкретной психоаналитической теории, результаты его исследования могут обогатить историческое
познание.
Мы предлагаем психоаналитическую интерпретацию исторических источников, имеющих отношение
к процессам, связанным с политическими репрессиями в нашей стране, не противопоставляя свой
подход анализу этой группы источников путем классических герменевтических процедур. Наша задача
– показать информационные возможности исторических источников, достоверность которых вызывает
у исследователей закономерные сомнения.
�Содержание
2.1. Психоанализ нормативных актов, регулировавших деятельность
органов политической юстиции СССР
При первичном знакомстве с судебно-следственной документацией, имеющей отношение к
политическим репрессиям в СССР, сразу же обнаруживается различный состав преступлений, в
разные периоды советской истории подпадавший под определение «контрреволюционное
преступление»; разные сроки наказания за одно и то же деяние, совершенное в разные годы;
различный процессуальный порядок. В связи с этим возникает необходимость охарактеризовать
основные нормативные акты, регламентировавшие деятельность этих органов. Такой анализ
предпринимался как историками, так и юристами, неоднократно (1). Это позволило исследователям
реконструировать общую направленность развития политической юстиции в СССР. Мы же
предпринимаем анализ этих исторических источников с тем, чтобы выявить в них дополнительные,
неочевидные, скрытые смыслы.
Известно, что в государстве с однопартийной политической системой политические директивы
играют особую роль. Именно они предрешали издание государственных нормативных актов,
регламентировавших деятельность органов госбезопасности, революционных и военных трибуналов,
предписывали им определенную политическую линию. Вместе с тем, создание политической
юстиции в нашей стране обычно связывают с Постановлением Совета Народных Комиссаров от
7(20) декабря 1917 г. об образовании Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК) по борьбе с
контрреволюцией и саботажем. В основные задачи комиссии входило: пресекать и ликвидировать все
контрреволюционные действия и саботаж; предавать суду революционного трибунала всех
саботажников и контрреволюционеров; вести предварительное расследование, конфисковывать
имущество, выдворять из определенной местности, лишать продовольственных карточек, публиковать
в печати списки врагов народа и т. д. (2).
Декретом СНК от 24 ноября 1917 г. «О суде» были созданы революционные трибуналы «для борьбы
против контрреволюционных сил, … а равно для решения дел о борьбе с мародерством и
хищничеством, саботажем и прочими злоупотреблениями торговцев, промышленников, чиновников и
прочих лиц» (3).
В Инструкции Народного Комиссариата Юстиции от 19 декабря 1917 г. содержался перечень
преступлений и устанавливались наказания, назначаемые ревтрибуналом: штраф, лишение свободы,
удаление из отдельных местностей или из России, общественное порицание, объявление врагом
народа,
конфискация имущества, обязательные общественные работы.
Декрет СНК
от 21 февраля 1918 г. «Социалистическое Отечество в опасности» расширил права ВЧК:
«неприятельские агенты, спекулянты, громилы, контрреволюционные агитаторы, германские
шпионы расстреливаются на месте преступления» (4).
Декрет СНК от 5 сентября 1918 г. еще более расширял полномочия ВЧК. По декрету ВЧК имела право
«изолировать классовых врагов в концентрационных лагерях; расстреливать лиц, причастных к
белогвардейским организациям, заговорам и мятежам, с опубликованием имен расстрелянных и
оснований применения к ним этой меры» (5).
В мае 1920 г. были созданы революционные военные трибуналы, рассматривавшие дела о
военнослужащих (6).
Постановлением ВЦИК и СТО от 29 мая 1920 г. соотношение между ВЧК и ревтрибуналами было
изменено в пользу ВЧК: ей и ее органам на местах были предоставлены права военных
революционных трибуналов «в отношении всех преступлений, направленных против военной
�Содержание
безопасности республики (взрывы, поджоги, измена, шпионаж, спекуляция военным имуществом,
преступное нерадение при проведении охраны военных мероприятий» (7). Все эти полномочия
сохранились за ВЧК и впоследствии заменившими ее органами после гражданской войны.
Все изменения, которые претерпевала политическая юстиция в СССР, вызывались различными
событиями экономического, военного, международного или внутрипартийного характера и
диктовались сверху. Но нередко они инициировались и снизу, отдельными ведомствами, «возникая в
недрах соответствующих аппаратов, считавших своевременным так или иначе скорректировать
карательную политику. Эти аппараты… отнюдь не представляли собой «монолита», а состояли из
самых разных людей и группировок, выражавших как общие, так и местные интересы… в жестких
рамках общих политических установок» (8).
Репрессивная политика, несколько смягчившаяся после окончания гражданской войны, вскоре
возобновилась. В отечественной и зарубежной историографии эта ситуация объясняется по-разному,
но психологические аспекты политического поведения властных структур не анализируются вовсе.
Постановлением ВЦИК от 6 февраля 1922 г. ВЧК упразднялась и при НКВД образовывалось
Государственное политическое управление – ГПУ (9). По этому постановлению ГПУ не получило
права внесудебных репрессий: «все дела о преступлениях, направленных против советского строя или
представляющих нарушение законов РСФСР, подлежат разрешению исключительно в судебном
порядке ревтрибуналами или народными судами по принадлежности». Но 10 августа 1922 г. был издан
Декрет ВЦИК «Об административной высылке», по которому высланные лишались избирательных
прав и поступали под надзор местного органа ГПУ (10).
В 1922 г. были приняты первые уголовный и уголовно-процессуальный кодексы РСФСР. Это имело
важное значение для создания органов правопорядка в сфере борьбы с преступностью, но
репрессивной системы ВЧК-ГПУ-ревтрибуналов принятие кодексов практически не затронуло.
16 октября 1922 г. ВЦИК принял Постановление о борьбе с бандитизмом, в котором говорилось:
«предоставить ГПУ право внесудебной расправы вплоть до расстрела в отношении всех лиц,
взятых с поличным на месте преступления при бандитских налетах и вооруженных ограблениях,
а также право высылать и заключать в лагерь принудительных работ лиц, признаваемых
социально опасными, в том числе деятелей антисоветских политических партий» (11).
Важное нововведение состояло в том, что при слушании дел о политических преступлениях и
шпионаже в состав суда обязательно входили представители ГПУ, а материалы этих дел после
рассмотрения возвращались для хранения в архивы ГПУ.
Постановлением Президиума ЦИК СССР о борьбе с бандитизмом от 9 мая 1924 г. уполномоченные
ОГПУ получили право «внесудебной расправы в отношении бандитов и их пособников», включая
высылку, направление в лагерь и расстрел.
В 1927 г. Президиум ЦИК СССР разрешил ОГПУ «рассматривать во внесудебном порядке, вплоть до
применения высшей меры наказания… дела по диверсиям, поджогам, пожарам, взрывам, порче
машинных установок, как со злым умыслом, так и без оного, а также дела на белогвардейцев, шпионов
и бандитов» (12).
Таким образом, к началу массовых репрессий 1930-х гг. карательный аппарат политической юстиции
был создан, отлажен и имел большой опыт практической работы.
Первыми актами «большого террора» принято считать Постановление ЦИК СССР об ответственности
за измену Родине (8 июня 1934 г.) и Постановление ЦИК и СНК СССР «О порядке ведения дел по
подготовке или совершению террористических актов», принятое в день убийства С. М. Кирова
�Содержание
1 декабря 1934 г. (13). Этим постановлением устанавливался срок ведения следствия в 10 дней, дела
рассматривались в суде без участия сторон. Обжалование не допускалось, приговор к расстрелу
приводился в исполнение немедленно. В 1937 г. аналогичный порядок был установлен по делам о
вредительстве, диверсиях и контрабанде. Именно по этим обвинениям была впоследствии осуждена
основная масса людей, на самом деле не причастных к подобного рода преступлениям.
Еще в июле 1934 г. на базе упраздненного ОГПУ был создан общесоюзный Наркомат внутренних дел
(НКВД СССР), объединивший функции политической и криминальной оперативной и следственной
работы с управлением лагерями и тюрьмами.
Когда начались массовые репрессии, для того, чтобы справиться с огромным потоком дел приказами
НКВД СССР (1930 г.) были созданы «тройки», а потом и «двойки» для внесудебного рассмотрения дел
на кулаков, бывших членов антисоветских партий, белогвардейцев, жандармов и чиновников царской
России, реэмигрантов, участников антисоветских организаций, церковнослужителей, сектантов и др.
31 июля 1937 г. Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило представленный НКВД проект оперативного
приказа наркома внутренних дел «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и
других антисоветских элементов». Этот приказ, впервые опубликованный только в 1992 г. (14),
предписывал репрессировать бывших кулаков, уголовных преступников, представителей религиозных
объединений, бывших членов политических партий, противников большевиков в гражданской войне,
бывших деятелей царского правительства. По современным оценкам, в рамках этой операции,
продолжавшейся с августа 1937 г. по ноябрь 1938 г., было репрессировано около 770 тыс. человек.
17 ноября 1938 г. было издано Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР «Об арестах, прокурорском
надзоре и ведении следствия». В Постановлении отмечалось, что «за 1937–1938 гг. под руководством
партии органы НКВД проделали большую работу по разгрому врагов народа… и шпионскодиверсионной агентуры иностранных разведок». Далее в постановлении органы госбезопасности
критиковались «за упрощенное ведение следствия и суда», что соответственно объяснялось происками
«врагов народа и шпионов иностранных разведок, пробравшихся в органы НКВД». Отмечалось, что не
всегда ведутся протоколы допросов или они составляются необъективно, что работа органов
прокуратуры сводится «к простой регистрации и штампованию следственных материалов. Всем этим
умело пользовались пробравшиеся в органы НКВД и Прокуратуры… враги народа. Они сознательно
извращали советские законы, совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы…,
создавали с провокационной целью «дела» против невинных людей» (15).
Постановление 1938 г. свидетельствовало о спаде кампании массовых репрессий 1930-х гг. Но аппарат
органов госбезопасности, прокуратуры сохранился без особых изменений. Практически не изменились
и методы их работы. Репрессии, хотя и в меньших масштабах, сохранились, а преследования за
политические убеждения продолжались все годы существования советской власти, квалифицируемые
как «контрреволюционные преступления». Остановимся подробнее на характеристике этого понятия,
тем более, что содержание его не было некой константой.
С первых дней своего существования советская власть преследовала деятельность, направленную
против всего, что входило в понятие «революция» В условиях ожесточенной борьбы это вполне
понятно. 28 октября 1917 г. был принят Декрет СНК «О печати», согласно которому подлежали
закрытию органы прессы, «1) призывающие к открытому сопротивлению или неповиновению
Рабочему и Крестьянскому правительству; 2) сеющие смуту путем явно клеветнического извращения
фактов; 3) призывающие к деяниям явно преступного, т. е. уголовно наказуемого характера» (1).
Следует обратить внимание на то, что в нормативных актах этого периода термин «контрреволюция»
юридически не раскрывался. Но в Инструкции Народного Комиссариата Юстиции
�Содержание
от 19 декабря 1917 г. «О революционном трибунале» совершившими контрреволюционное
преступление называются лица, «а) которые организуют восстание против Рабоче-Крестьянского
Правительства, активно противодействуют последнему или не подчиняются ему, или
призывают других лиц к противодействию или неподчинению ему; б) которые пользуются своим
положением по государственной или общественной службе, чтобы нарушить или затруднить
правильный ход работ на предприятии или учреждении, в котором они состоят или состояли
на службе (саботаж, сокрытие или уничтожение документов или имущества и т. п.)» (17).
Постановлением Кассационного отдела ВЦИК от 6 октября 1918 г. «О подсудности революционных
трибуналов» к контрреволюционной деятельности были отнесены «саботаж, выступления против
рабоче-крестьянского правительства, участие в контрреволюционных заговорах и организациях, а
также участие в контрреволюционных выступлениях, хотя бы сам специально не был предуведомлен
о таковых заранее, и не состоял предварительно членом каких-либо организаций, подготовляющих
таковые» (18).
В Уголовном Кодексе 1922 г. содержится определение контрреволюционного преступления и
описываются признаки 16 конкретных составов преступления. За пропаганду и агитацию,
«выражающиеся в призыве к свержению власти Советов путем насильственных или
изменнических действий, или путем активного или пассивного противодействия РабочеКрестьянскому правительству, или массового невыполнения возлагаемых на граждан воинской
или налоговой повинностей» было установлено лишение свободы сроком не менее 3 лет, а в
военной обстановке – расстрел. Помимо этого, в главе Уголовного Кодекса о контрреволюционных
преступлениях содержались составы следующих преступлений: «организация вооруженных
восстаний или вторжение вооруженных отрядов или банд; попытка захватить власть в центре
или на местах или насильственно отторгнуть часть территории РСФСР или расторгнуть
заключенные с ней договоры; сношение с иностранными государствами или их представителями
в целях склонения их к вооруженному вмешательству в дела Республики, объявлению ей войны или
организации военной экспедиции; участие в выполнении террористических актов; разрушение
или повреждение в контрреволюционных целях путей и средств сообщения, связи, водопроводов,
общественных складов и иных сооружений, шпионаж; активные действия и активная борьба
против рабочего класса и революционного движения, проявленные на ответственных
должностях при царском строе; самовольное возвращение в РСФСР лица, изгнанного по
приговору суда из Республики; измышление и распространение в контрреволюционных целях
ложных слухов или непроверенных сведений, могущих вызвать общественную панику, возбудить
недоверие к власти или дискредитировать ее» (19).
В этих формулировках нетрудно увидеть основу печально известной в дальнейшем статьи 58–10 УК
РСФСР (антисоветская агитация), по которой осуждено большинство невинно пострадавших.
В юридической литературе подчеркивается оправданность применения перечисленных мер в условиях
гражданской войны и выражается недоумение по поводу дальнейшей эволюции законодательства о
контрреволюционных преступлениях. Но то, что кажется юридическим нонсенсом, имеет глубокий
психологический смысл. Однако об этом чуть позже.
Далее законодательство о контрреволюционных преступлениях менялось следующим образом.
10 июля 1923 г. ВЦИК внес изменения в статью 57 УК (действие, направленное на свержение
советской власти), существенно расширив ее: «Контрреволюционным признается всякое действие,
направленное к свержению, подрыву и ослаблению советской власти… Контрреволюционным
признается также и такое действие, которое не будучи непосредственно направлено на
достижение вышеуказанных целей, тем не менее, заведомо для совершившего деяние, содержит в
�Содержание
себе покушение на основные политические или хозяйственные завоевания пролетарской
революции». Понятие «контрреволюционное преступление» допускало, кроме прямых действий,
косвенный умысел.
С 1927 г. к контрреволюционным преступлениям стали относить службу на ответственных должностях
не только при царском режиме, но и у «белых» правительств в годы гражданской войны. И это через
10 лет после революции и через пять лет после окончания гражданской войны!
В 1927 г. было принято общесоюзное «Положение о преступлениях государственных
(контрреволюционных и особо для СССР опасных преступлениях против порядка управления)»,
которое действовало до 1961 г. Этот документ рассматривают как юридическую базу деятельности
политической юстиции.
В Положении 1927 г. в основном сохранилось понятие контрреволюционного преступления. В
отдельную статью было выделено оказание помощи международной буржуазии. Кроме того,
добавилась ответственность за недонесение о готовящемся или совершенном контрреволюционном
преступлении (20).
В ноябре 1929 г. Президиум ВЦИК признал контрреволюционным преступлением отказ гражданина
СССР – должностного лица, находящегося за границей, вернуться в страну. В июне 1934 г. Положение
было дополнено статьями об измене Родине.
Динамика контрреволюционных преступлений свидетельствует о том, что обширный перечень,
содержащийся в Положении 1927 г., реально наблюдался лишь в годы гражданской войны и в первые
годы после неё (21). Но Положение закрепляло опыт борьбы с контрреволюцией и делало понятие
«контрреволюция» универсальным, вневременным. Поэтому совершенно закономерно, что в процессе
практического применения статей о контрреволюционных преступлениях органы политической
юстиции нарушали свое собственное законодательство.
Первым нормативным актом, отразившим перемены в политике советского государства по вопросу о
контрреволюционных преступлениях, был Указ Президиума Верховного Совета СССР
от 27 марта 1953 г. «Об амнистии», по которому частично освобождались и политические
заключенные, а именно лица, осужденные на срок до 5 лет.
В сентябре 1955 г. Президиум Верховного Совета СССР издал Указ «Об амнистии советских граждан,
сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Амнистия не
применялась лишь к «предателям, осужденным за убийства и истязания советских граждан» (22).
Обратим внимание на тот факт, что вплоть до 1990-х гг. ни один из последующих многочисленных
актов амнистии не распространялся на политических заключенных.
Изменения коснулись и процессуального законодательства. 19 апреля 1956 г. Указом Президиума
Верховного Совета СССР были отменены постановления ЦИК СССР от 1 декабря 1934 г.
(об ускоренном порядке рассмотрения террористических актов) и от 14 сентября 1937 г.,
распространявшее этот порядок на дела о вредительстве и диверсиях. Органам следствия и судам было
предложено руководствоваться процессуальными нормами (23).
В 1958 г. были приняты Основы уголовного законодательства и Основы уголовного судопроизводства
Союза ССР, которое закрепило ряд демократических принципов. Было отменено применение
наказания к лицам, не совершившим никакого преступления, но «социально опасным по своим связям
с преступной средой». Предусматривалась недопустимость внесудебных репрессий. Из статьи об
антисоветской агитации и пропаганде была исключена мера наказания, предусматривающая расстрел.
�Содержание
Уголовно-процессуальный кодекс 1960 г. усилил гарантии прав личности, попавшей в сферу
судопроизводства. В нем содержались статьи о неприкосновенности личности, неприкосновенности
жилища, охране личной жизни и тайны переписки, об осуществлении правосудия только судом, на
началах равенства граждан перед законом, об обеспечении подозреваемому и обвиняемому права на
защиту и др. Была включена норма о том, что признание обвиняемым своей вины «может быть
положено в основу обвинения лишь при подтверждении признания совокупностью имеющихся
доказательств по делу… Не могут служить доказательством фактические данные, сообщаемые
свидетелем, если он не может указать источник своей осведомленности» (24).
Но борьба с политическими преступлениями лишь приобретала новые формы. В 1966 г. в Уголовный
Кодекс для борьбы с инакомыслием была введена статья 193–1, предусматривавшая наказание за
«систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих
советский государственный и общественный строй, а равно изготовление и распространение в
печатной или иной форме произведений такого же содержания». В 1970–1980-е гг., как правило,
именно по этой статье осуждали привлекаемых к ответственности диссидентов.
В 1989 г. статья 191–1 была отменена. В Законе СССР «Об уголовной ответственности за
государственные преступления» эта статья стала называться «Призывы к свержению или изменению
советского государственного и общественного строя», в тексте речь шла только о публичных призывах.
Свержение или изменение строя признавались преступными лишь в том случае, если использовался
«способ, противоречащий Конституции СССР». 31 июля 1989 г. была утверждена новая редакция этой
статьи, которая ограничивала призывы к свержению или изменению советского строя признаком
«насильственные». В основном в этой редакции сформулирована статья в Уголовном кодексе
Российской Федерации 1996 г.
В 1998 г. Президентом РФ было утверждено положение о Федеральной службе безопасности. Эта
организация подчинена Президенту РФ, координируется Правительством, соблюдает Конституцию и
законы Российской Федерации.
Таким образом, система политической юстиции претерпела многочисленные реорганизации,
постоянно меняла свои функции и сферу полномочий, меняла названия входивших в нее учреждений.
Эти реорганизации свидетельствуют, прежде всего, о трансформации представлений властных
структур о сущности и характере политической преступности в СССР. Под политической
преступностью в СССР понимались контрреволюционные преступления, а с принятием в 1958–
1960 гг. нового уголовного законодательства – некоторые антисоветские государственные
преступления. Путем уголовных репрессий осуществлялась защита существующего политического
режима.
Следственное и судебное доказательство политического преступления невозможно без политических
оценок, критерии которых неопределенны и зависят не только от действующего закона, но и от
действующих политиков. Правоведы констатируют прямую зависимость массовых репрессий от
политической и идеологической конъюнктуры.
Нет оснований подвергать сомнению выводы исследователей о том, что «советская политическая
юстиция представляла собой репрессивную политику властей против своего народа, который не
разделял или противился политическим установкам коммунистической партии» (25). Действительно,
преследование за дела и убеждения, противоречившие политической линии партии, прикрывались
объяснениями сугубо уголовного характера, что убедительно доказано в многочисленных конкретноисторических исследованиях по данной проблематике.
Однако, как доказывают исследователи, основная масса репрессированных не совершала никаких
�Содержание
уголовно наказуемых действий, была вполне лояльна к советской власти, и была репрессирована
только потому, что власть чувствовала в ней потенциального врага. Как можно объяснить подобное
поведение власти?
Поиск причин, объясняющих политическое поведение – один из аспектов исследования политической
психологии (26). Современные трактовки политического поведения базируются на самых разных
методологических основаниях, однако большинство исследователей признают, что никакую форму
политического поведения нельзя объяснить либо исключительно только как результат действия
политических стимулов, либо как результат осознанного стремления к достижению определенных
целей: действия людей (в том числе и политические действия) далеко не всегда осознаны.
Бессознательные доминанты придают массовому политическому поведению спонтанный характер и в
конечном итоге предопределяют динамику массового политического поведения.
Изучение бессознательных мотивов, определяющих поведение личности, привело к формированию в
политической психологии такого направления, как политический психоанализ (27).
Становление политического психоанализа связывают с разработкой концепции политической
личности, предложенной американским психоаналитиком Г. Д. Лассуэллом. Согласно этой концепции,
под политической личностью понимается личность, «стремящейся компенсировать бессознательное
чувство неполноценности, происходящее из особенностей воспитания в детстве, в котором поощрение
и наказание были смешаны таким образом, что, «хотя индивид и оставался восприимчив к наказанию,
это вымещалось в его стремлении к власти, причем оправданной рационализации этих стремлений
как усилий, направленных на благо общества» (28).
Развивая классическую теорию З. Фрейда, Г. Д. Лассуэлл в структуре политической личности выделяет
три компонента:
1-(p) – частные мотивы индивида в том виде, как они воспитаны и организованы в семье на раннем
этапе развития личности, так как примитивные психологические структуры продолжают
функционировать в личности на протяжении всей жизни.
2-(d) – подавленная ненависть, направленная на конкретную политическую фигуру.
3-(r) – рационализация переноса в терминах общественных интересов.
Согласно концепции политической личности Лассуэлла, политическая власть представляет собой
универсальное для личности средство компенсации того, что ему кажется недоступным в сфере
первичного, непосредственного окружения.
В политическом психоанализе сложилось понимание отношения человека к верховной власти как
подавление чувства ненависти к отцу, перенесенного на всю верховную власть вообще. Процесс
перемещения частных аффектов на публичные цели происходит с помощью политической символики.
Такими символами могут служить слова, обозначающие партии, классы, институты, формы
политического участия.
Простое недовольство условиями жизни, начальством, зарплатой – это еще не политическое
поведение. Но как только это недовольство оформляется при помощи политических символов, оно
приобретает характеристики, безусловно, политического поведения.
Особую роль в оформлении недовольства при помощи политической символики играют скрытые
мотивы. Мотивы могут блокировать друг друга до тех пор, пока внешние события не нарушат
внутриличностного равновесия и не заставят человека бороться, как ему представляется, за свои
собственные интересы. Но психологический парадокс в том, что представления личности о
�Содержание
собственных интересах очень далеки от того, что реально может дать ему счастливую и спокойную
жизнь. И вопрос даже не в том, что представления о счастье у всех людей различны. Дело в том, что
слова, в которых индивид формулирует свои собственные интересы, изменяются в зависимости от
множества факторов. Но, как заметил Г. Д. Лассуэлл, «конечное представление интересов индивида
будет облечено в его собственный нарциссизм. Человек отличается от животного неограниченной
способностью делать цель из своих средств» (29).
По Лассуэллу, внутриличностное напряжение является источником и движущей силой общественнополитического явления. Механизм возникновения и развития в сознании индивида внутренних
противоречий, которые могут обрести внешние проявления, выглядит следующим образом: жесткий
код поведения, принятый в данной культуре, закрепленный воспитанием в СУПЕРЭГО, при
столкновении с импульсами, порождаемыми другими психологическими структурами, которые
противоречат СУПЕРЭГО, создает внутриличностный конфликт, внешне проявляющийся в виде
агрессивных действий и затем оправдывающийся политическими символами (30).
В связи с вышеизложенным выскажем предположение: разработка исследователями психобиографий
функционеров советской карательной системы позволит ответить на многие вопросы, которые
возникают сейчас в связи с характеристикой состояния политической юстиции в СССР.
К. Г. Юнг, признавая роль ранних впечатлений, семьи и пр., настаивает на необходимости анализа
макропроцессов культурной, духовной истории человека, и главное в этом процессе – обретение
личностью целостности, то есть осуществление самоорганизации. Процесс самоорганизации человека
протекает через идентификацию с коллективным бессознательным, ибо личностная психика имеет его
в своем основании.
По Юнгу, политический лидер, (партия, класс, группа, нация) раздувая свою значимость, компенсирует
глубоко затаенное бессилие. Чувство неполноценности ведет еще к большей идентификации с
коллективным содержанием. Возникает страх перед потерей власти, подозрительность (31).
Согласно оригинальной концепции В. Кайтукова, инвариантом фактической истории является
«необходимое наличие в любом социуме структуры диктата, эволюционирующей по форме, но
неизменной по сути, принуждающей индивида, группу, этнос, нацию к вполне определенному образу
жизни, к конформизму мышления и поведения, к ограничению физической и духовной свободы» (32).
Диктат как всеобщая категория бытия индивида и социума включает в себя следующие компоненты,
которые в конкретно исторической ситуации интегрируются в единую форму:
–
регламентация ареала обитания, прикрепление к месту жительства;
–
регламентация образа жизни;
–
ограничение уровня и характера потребления;
–
регламентация общения: высказываний, литературы, творчества;
–
регламентация мышления;
–
регламентация морально-этических норм.
Согласно концепции В. А. Кайтукова, экзистенциалистский тезис о враждебности, антагонизме
индивида и универсума лежит в основе одной из сторон «гедонистски детерминированного
мотивационного самопричисления индивида к системе диктата, ибо индивидуальное противостояние
объективному миру возможно лишь для индивидов, наделенных силой, умом, жизненной агрессией.
Большинству необходимо конгломерирование, даже если оно ущемляет их индивидуальные
�Содержание
возможности». Коллективно обеспеченная безопасность по отношению к внешнему миру – одна из
важнейших сторон гедонизма. При этом гедонизм рассматривается как «мотивационная категория,
определяющая подсознательную телеологию, целесообразную направленность мотиваций. Термин
адекватен расширенной семантике «принципа удовольствия” З. Фрейда, включающий не только
голод, секс, самосохранение, но и отчуждение от труда, самозащиту, мышление и т. д.» (33).
Имманентная необходимость системы диктата в социуме с любой формальной организацией
определяется следующими факторами:
1. Объединение людей в социальные коллективы с целью совместного решения жизненных задач
приводит к иерархии внутри социума, определяемой на ранних этапах истории разницей в
физических, психических качествах и более сложным взаимодействием факторов различной
природы на последующих этапах развития общества.
2. Важный детерминант диктата в социуме – интегральная сущность психофизического генотипа
подавляющей части людей, чьи конформистские мотивации и определяют суть фактической
истории.
В. А. Кайтуков убежден, что, взяв за основу особенности психогенотипа индивида, любую диктатную
структуру условно можно представить следующим образом:
а) верховные иерархи (или иерарх);
б) проводники диктата;
в) производители (или подавляемые);
г) контрдиктатные пассионарии.
По отношению к диктату различные слои общества определены различными целями гедонистического
порядка (34).
В соответствии с термином, введенным Л. Гумилевым, место в иерархии диктата определяется
пассионарностью индивида, т. е. совокупностью психофизиологических характеристик, определяющих
социальную активность личности и его влияние на окружающих.
Каждый диктатный слой имеет свой доминантный психогенотип. В концепции В. А. Кайтукова даны
характеристики каждого слоя. Так, для индивидов слоя подавляемых характерна низкая
пассионарность, регрессирующая либидозная доминанта, низкий уровень интеллекта (сравнительно с
контрдиктатными пассионариями), доминирование сознания над подсознанием (Я над ОНО),
«внутренний цензор» (СУПЕР-Я) у этих индивидов формируется под влиянием реалий внешнего мира
(они – трезвые прагматики), в сублимированном либидо компонент СУПЕР-Я у подавляемых
минимален (для ощущения полноты счастья им не надо слишком много). К этому слою относятся все,
кто обеспечивает устойчивость диктата к внешним воздействиям, не ощущая при этом особого
внутреннего дискомфорта от своего положения.
Особенность психогенотипа проводников диктата – воля к жизни, усиленная инверсно-либидозными
аспектами, что является мощным фундаментом жизненной агрессии садистского плана, заложенной
глубоко в подсознание, сублимируемой с помощью категорий, вносимых диктатом в сознание.
Психологическая предрасположенность функционеров подавления к садизму является основой
повышения эффективности их воздействия на подавляемые слои, что в конечном итоге и определяет
эффективность существующей конкретной формы диктата (35).
Несложно заметить, что изложенная концепция представляет собой аппликацию той части
�Содержание
классического учения З. Фрейда и его последователей, которая касается взаимосвязи сознательного и
бессознательного. Такое теоретическое построение нарочито игнорирует социальные факторы
складывающейся в определенный конкретно-исторический период структуры диктата, аргументируя
это тем, что слои диктата формируются, главным образом, по принципу бессознательного
самопричисления.
Предпринятый обзор наиболее цельных и хорошо разработанных психоаналитических концептуальных
моделей массового политического поведения позволяет сделать вывод о том, что их использование
помогает объяснить поведение органов политической юстиции в условиях так называемого
«наступления социализма по всему фронту». Опираясь на данные концепции, предлагаем следующую,
дополнительную к уже имеющимся в исторической литературе, трактовку причин эскалации
политического насилия в СССР.
Если политическое лидерство – это управленческий статус, социальная позиция, связанная с
принятием решений, то человек, имеющий возможность претворять в жизнь свои собственные
решения, должен обладать определенной политической культурой, которая включает в себя, прежде
всего, четкие моральные установки. Несомненно, на принятие решения лидера влияет множество
различных факторов. Тем не менее, выбор человека определяется его внутренней сущностью. И если
лидер осознает, что ответственность за сделанный им выбор возрастает, потому что речь идет о
судьбах миллионов людей, он стремится снять это внутреннее напряжение путем принятия
коллективного решения, в котором его личная ответственность как бы растворяется, что существенно
снижает внутриличностное напряжение. Если же ответственность за «построение социализма» берет
на себя некая обобщенная структура (партия, государство), идеологический постулат которой
заключается в том, что для реализации этой задачи все методы нравственны и моральны, (вот он –
жесткий код поведения, навязываемый системой!), то структуры, реализующие на практике эту идею,
бессознательно стремятся к тому, чтобы постоянно расширять границы насилия. Инстинкт
самосохранения толкает органы политической юстиции на поступки, нерациональные в границах
здравого смысла. Так называемое «революционное насилие», которое пропагандировалось и
использовалось как средство, выходящее за рамки общечеловеческой морали, и оправдывалось
предполагаемыми «заговорами контрреволюции», с психологической точки зрения было ни чем иным,
как истерической реакцией власти на подавленное, находящееся глубоко в подсознании, чувство
бессилия, беспомощности, невозможности реализовать замысленное. Дополнительным двигателем
этих процессов было чувство солидарности, которое имеет огромную силу при определенных
обстоятельствах. Известно, что «солидарность – инстинктивное поведение людей, которые способны
не только соперничать, но и сотрудничать друг с другом. В основе солидарности в политике лежит
самоотождествление человека с определенной группой, партией, нацией, позволяющей объединить
усилия членов этих сообществ, для достижения единых целей и интересов» (36). В политике личная
ответственность индивидуальности, растворяясь в коллективных действиях, ведет автоматически к
повышенной жестокости и порождает чувство безнаказанности. Французский историк П. Гениффе,
исследуя феномен террора периода Великой французской революции, отмечает, что «возникновение
террора… обусловлено многими обстоятельствами: существованием принципов, применение которых
могло стать опасным, общими обостренными страстями, культурным и интеллектуальным наследием,
повышенным уровнем терпимости к насилию, ослаблением моральных уз, которые сдерживают
применение насилия и т. д.» (37).
Но говорить о морали в политике нужно вообще очень осторожно. В современной политологии
принято противопоставлять мораль и политику, выделять принципиальные отличия политики от
морали. Объясняется это тем, что «политика представляет собой деятельность по разрешению
социальных конфликтов, затрагивающих все общество и требующих применения власти. Мораль же
�Содержание
характеризует ординарные, повседневные отношения между людьми, частным случаем которых
являются конфликты, обычно не достигающие политической остроты… Политика ситуативна,
моральные же требования в своей основе универсальны и, как правило, независимы от конкретной
обстановки» (38). Именно поэтому, рядовые «строители социализма», вовлеченные в водоворот
политики, отодвигая моральные принципы, «творили политику». Основой же моральных ценностей
общества является религия. Именно религиозное мировоззрение «задает предельные критерии,
абсолюты, через призму которых осуществляется видение мира, общества, человека… Религиозные
идеи, ценности, установки, стереотипы, культовая деятельность и религиозные организации
выступают в качестве регулятора поведения людей» (39).
Большевики пошли на ниспровержение христианской религии, поскольку она не вписывалась в
идеологию разрушения старого мира «до основания». Человек, переполненный христианской моралью
смирения, неспособный пролить кровь, не подходил советской республике. Однако и без веры человек
существовать не может. В такой ситуации роль «Верховного божества» играет «Революция», во имя
которой жертвы и моральны, и оправданы.
Психоаналитическая интерпретация деятельности органов политической юстиции дает возможность
перевести решение проблемы источниковедческого анализа такого исторического источника, как
нормативные акты, в непривычное для историка психоаналитическое русло. Мы считаем, что
нормативные акты, регулировавшие деятельность органов политической юстиции в СССР, несут на
себе следы бессознательных проекций тех, кто осуществлял власть. Более того, вся
делопроизводственная документация органов политической юстиции, в том числе и следственные
дела репрессированных, должна сохранить в себе различные проявления психического
бессознательного. Остается только это обнаружить.
Вопросы для закрепления материала и дискуссии
1. Перечислите основные нормативные
политической юстиции в СССР.
акты,
регулировавшие
деятельность
органов
2. Раскройте содержание концепции «политической личности», разработанной Г. Д. Лассуэлом.
3. Какие элементы копцепции К. Г. Юнга можно применить при анализе политического
поведения как отдельной личности, так и массового политического поведения?
4. Дайте общую характеристику концепции эволюции диктата В. Кайтукова.
5. Покажите, что трактовка Н. В. Кладовой причин эскалации политического насилия в СССР
имеет психоаналитическое обоснование.
6. Предложите свой вариант психоаналитической интерпретации нормативных актов,
регулировавших деятельность органов политической юстиции в СССР.
�Содержание
2.2. Психическое бессознательное в контексте следственных дел
репрессированных периода формирования советской социальнополитической системы
Большевики, придя к власти в 1917 г., судя по всему, не до конца осознавали, насколько сложно будет
эту власть удержать. Развернувшаяся масштабная гражданская война привела к окончательному
оформлению советской однопартийной системы, которую большевики, как это ни парадоксально,
рассматривали в качестве орудия для построения бесклассового общества.
Разрабатывая идеи К. Маркса о диктатуре пролетариата и революционном терроризме как средстве,
помогающем «сократить кровавые муки родов нового общества» (1), В. И. Ленин понимает диктатуру
пролетариата как «ничем не ограниченную, никакими абсолютно правилами не стесненную,
непосредственно на насилие опирающуюся власть» (2).
Такое представление власти о главном своем предназначении уже как бы по определению неизбежно
ведет к расширению масштабов террора. Множатся судебные и внесудебные органы, осуществляющие
функции террора: революционные трибуналы, ВЧК, трибунал по делам спекуляции, революционный
военный трибунал, Главное политуправление при НКВД, ОГПУ, чрезвычайные «тройки» и т. д.
Общий признак всей советской карательной системы как неотъемлемой составной части так
называемого «государства пролетарской диктатуры» – примат политики и идеологии над правом.
В. И. Ленин и сам неоднократно подчеркивал, что «меры борьбы не должны ограничиваться
законом… требуется выход за пределы закона».
Таким образом, история советских политических репрессий начинается не с 1930-х гг., а с момента
прихода большевиков к власти. Это обстоятельно доказано в многочисленных исследованиях (3).
Вместе с тем, политические репрессии периода становления советской социально-политической
системы, как, впрочем, и вообще массовое политическое поведение периода гражданской войны,
имеет целый ряд специфических особенностей, реконструкция и интерпретация которых позволяют
отказаться от концепции «демонизации» большевиков, что дает возможность более конструктивного
исследования реалий советской эпохи.
Используя в качестве исторического источника следственные дела репрессированных в период
гражданской войны в России, раскроем гносеологические возможности этой группы следственных дел
для реконструкции массового политического поведения в тех конкретно-исторических условиях.
При анализе материалов следственных дел будем исходить из следующего концептуального
построения. Гражданская война способствовала формированию диктатного общества со структурой,
хотя и стереотипной для любой системы диктата, но все же имеющей свои особенности, так как
система находилась в начальной стадии формирования. В этой фазе слой проводников диктата
инвестируется из бывшего слоя подавляемых.
Как видно из перечня основных характеристик психогенотипа подавляемых (см. выше характеристику
концепции В. Кайтукова), в них нет тех характеристик, которые бы полностью противоречили
функции подавления, хотя отдельные доминанты и снижают эффективность функционирования
системы подавления (например, отсутствие жизненной агрессии, низкая пассионарность). И все же
подавляемые способны быть хорошими проводниками идеи диктата (в данном случае – идеи
диктатуры пролетариата, идеи диктатуры партии), так как обладают негибким, нерефлексивным
сознанием. Однако подавляемые, инвестированные в слой проводников диктата в начале 1920-х гг.,
в условиях становления новой системы диктата значительно снижали эффективность этой системы с
�Содержание
точки зрения верховных иерархов.
Этим, в частности, можно объяснить феномен более мягких приговоров по делам начала 1920-х гг. о
причастности к «белому» движению, в сравнении с периодом «большого террора». Самая жесткая мера
наказания по подавляющему большинству дел – исправительно-трудовые работы на
непродолжительные сроки. В итоге все, как правило, заканчивалось амнистией в связи с очередным
революционным праздником. В 1930-е гг. большинство бывших участников «белого» движения будет
репрессировано вторично и уже совершенно с другим исходом.
Обратимся к материалам конкретных следственных дел периода гражданской войны.
В октябре 1920 г. на станции Черепаново прямо на рабочем месте, в сапожной мастерской на
основании доноса односельчанина был арестован житель с. Воскресенка Хмелевской волости Красцев
(он же Плотников) Осип Васильевич. Из показаний односельчанина Крылова узнаем следующее: «Он
поступил добровольцем в дружину Колчака в с. Сорокино и состоял правой рукой живодера
Романовского. При его ближайшем участии расстреливали и истязали пленных партизан… Им
было выдано 7 человек карательному отряду, которых сильно пороли, приговор был к смерти. Но я
успел убежать… В с. Повалиха он расстрелял 75 человек партизан на глазах моей жены… По
состоянию он кулак д. Воскресенка. В настоящее время работает в сапожной мастерской
Шевелева» (4).
Активное участие Красцева в карательных экспедициях подтверждается протоколом общего собрания
с. Воскресенка: «С июня 1919 г. Красцев работал против советской власти, что подтверждается
Чирковым, а слова Чиркова подтверждает Монкарев. Когда Красцев приехал со своим отрядом, то
хотел заколоть Монкарева и выбросить на штыках на улиц» (5).
Обвиняемый не отрицает факта службы у белых. Он рассказывает: «Служил в Барнаульском полку.
Когда пришли красные, перешел на их сторону. Меня отправили в военный городок, где я жил месяца
три, а потом отпустили домой. Но я домой в деревню не поехал, поступил на работу, на железную
дорогу, где скрывался по поддельным документам, которые сделал за 1500 рублей» (6).
Алтайская губернская Чрезвычайная Комиссия приходит к следующему заключению: «Обвиняемый
Красцев виновен в том, что жил по подложным документам, во время колчаковщины был
организатором дружины и подводил под расстрел и виселицу совпартработников, выжигал деревни,
от его руки погибли самые хорошие ответработники. Виновный подлежит высшей мере наказания
расстрел, но принимая во внимание малограмотность и принадлежность к трудовому классу его
следует заключить в дом для принудительных работ сроком на три года». Окончательное
постановление АлтгубЧК от 17 января 1921 г. звучало так: «Красцева О. В. признать виновным во всех
предъявленных к нему обвинениях и подвергнуть заключению в лагерь на 5 лет принудительных
работ, считая срок заключения со дня его ареста». Но менее чем через год, 21 декабря 1921 г.
последовало новое постановление: «…применить амнистию в честь 4-летия существования
пролетарской диктатуры, дело производством прекратить и обвиняемого из-под стражи освободить».
Обратим внимание: обвиняемый осознает свою вину, но опасается не столько власти, сколько мести
односельчан, скрываясь по подложным документам. Власть к нему относится лояльнее, чем
односельчане. Однако дело приобретает совсем иной оборот, если вмешивается кто-то из «верховных
иерархов». Так, К. Маштаков, бывший писарь госпиталя в г. Барнауле, арестованный в июле 1920 г.
в связи с доносом по поводу службы у «белых» в колчаковской армии, постановлением коллегии
Алтайской губернской чрезвычайной комиссии освобожден из-под стражи, оставлен на работе в
госпитале. Но поверх этого постановления красным карандашом через весь лист – росчерк
«расстрелять» и подпись: Павлуновский. Рядом – разъясняющая пометка: «На основании
�Содержание
распоряжения председателя ВЧК по Сибири тов. Павлуновского за № 993 применить к
Маштакову высшую меру наказания». При этом никаких дополнительных материалов в деле не
имеется (7).
Большинство следственных дел начала 1920-х гг. – это материалы по обвинению в службе у «белых»
или пособничестве «белым». Как правило, дело выстраивается следующим образом. Все начинается с
доноса, автором которого является либо член местной партийной ячейки, либо такой же участник
белого движения, но успевший вовремя перейти на сторону «красных». Затем на месте начинается
сбор свидетельских показаний.
И здесь-то и выясняются очень интересные вещи: свидетели подтверждают участие обвиняемого в
«белом» движении, но в отличие от доносителя не видят в этом особого криминала и не считают, что
человека за это следует лишать свободы (8). То есть, мы наблюдаем процесс самопричисления к
структуре диктата: доносители инвестируются в проводники диктата, свидетели, как правило –
в подавляемые.
В начале 1920-х гг. соответствующие инстанции были буквально завалены подобного рода доносами
граждан, требовавших немедленной и беспощадной расправы над всеми, служившими у «белых». Но
власть ведет себя, на первый взгляд, нелогично. В действительности же в российском социуме,
прошедшем точку бифуркации в период гражданской войны, заработал механизм самоорганизации.
Жестокость, агрессия, насилие периода гражданской войны в психоаналитической интерпретации
представляют собой ни что иное, как бессознательную реакцию на фрустрацию. Под фрустрацией в
психологии понимается психическое состояние, возникающее вследствие реальной или воображаемой
помехи, препятствующей достижению цели, проявляющееся в ощущениях гнетущего напряжения,
тревожности, отчаяния. Защитные реакции при фрустрации связаны с проявлением агрессивности,
снижением сложности поведения, поскольку в результате возросшего напряжения затормаживаются
более тонкие и сложные структуры регуляции деятельности.
Фрустрация ведет к развитию невроза. Сущность невроза – в вытеснении в бессознательную область
такого содержания, которое неприемлемо для сознания: нечто опасное, аморальное, травмирующее. В
результате вытеснения всегда возникают новые образования – симптомы, замещающие собой
вытесненный материал. Однажды наступает прозрение, и вытесненное в подсознание неожиданно
осознается. Процесс внезапного осознания реальности – инсайт – связан с бурными поведенческими
реакциями, неоднократным проговариванием, обсуждением, многократным возвращением к
травмирующему содержанию (9).
Именно этот процесс, как нам представляется, составлял психологическую сущность массового
политического поведения в начале 1920-х гг. Социум, переживший гражданскую войну – это больной
социум. Разрушены внутренние связи, старый порядок уже разрушен, новый возникает мучительно.
Упорядочение разрушенного состоянием невроза организма происходит разными путями, один из них
– многократные проговаривания. Поток доносов – это и есть своеобразное «проговаривание»,
отреагирование, как один из симптомов невротического состояния. Через донос индивид снимает,
вытесняет возникшее напряжение из области подсознания. Источником стабильного напряжения
может быть постоянно подавляемое сознанием чувство неудовлетворенности своим местом в жизни,
формирующейся системой отношений в социуме («за что боролись?!»).
Складывающийся комплекс неполноценности вызывает неконтролируемое стремление к компенсации,
одним из способов которой и является донос. Однако в целях возвращения из хаоса гражданской
войны к порядку (новому – но все же порядку!) в социуме власть инстинктивно не стремилась к тому,
чтобы процесс отреагирования (в форме потока доносов на бывших «белых») зашел так далеко, что
�Содержание
стал бы угрозой для стабильности общества. Поток доносов канализируется. Но из практики
психоанализа известно, что искусственно прерванный процесс отреагирования не может пройти без
деструктивных последствий, как для отдельной личности, так и для социума в целом. Этот процесс
должен прийти к естественному завершению. Но отреагирование – это длительная духовная работа,
которую З. Фрейд называл «работой горя». Ее естественное завершение требовало осознания
гражданской войны не просто как победы «красных» над «белыми», но как трагедии всего народа, что
в рассматриваемой конкретно-исторической ситуации было совершенно невозможно.
Обязательный компонент отреагирования – наказание того, кто воспринимается как источник
перенесенных страданий. В данном случае – это «белые» для победивших «красных». Примирение
возможно лишь в том случае, если человек убежден: тот, кого он боялся или ненавидел, в прежнем
качестве больше не существует, он понес моральное и юридическое наказание.
Именно этого и не произошло в начале 1920-х гг. В связи с революционными праздниками
амнистировались и те, кто в годы гражданской войны пролил реки крови. Мы не утверждаем, что
власть была не права, стремясь «замирить» общество. Напротив, совершенно очевидно, что поведение
власти – один из рычагов формирования в обществе состояния пусть неустойчивого, но все же
равновесия. Но одновременно описанные процессы мы рассматриваем как психологическую
предпосылку массовой поддержки репрессивной политики советского государства в последующие
годы, когда в процессе активизации образа «врага» властью без особого труда были реанимированы в
массовом сознании эмоции и образы эпохи гражданской войны.
Таким образом, донос с позиций психоанализа представляет собой ни что иное, как естественный
способ выхода из невротического состояния. Но, в таком случае, донос был бы нормой жизни любого
социума. Однако известно, что доносительство активизируется лишь тогда, когда поощряется властью.
В здоровом социуме бессознательная реакция сдерживается социокультурным стереотипом (СУПЕРЯ). Одна из древнейших социокультурных установок – аморальность предательства. Если бы донос
воспринимался массовым сознанием как предательство того, на кого донос совершается, то донос не
имел бы столь широкого распространения. И если донос в советском социуме с самого начала его
формирования стал массовым явлением и нормой жизни – это значит, что власти (верховным
иерархам) удалось не просто высвободить бессознательную реакцию из-под контроля сознания, но и
оправдать это высвобождение, снять чувство вины.
Вместе с тем, власть не была столь уж последовательна в своем отношении к доносительству даже
в начале 1920-х гг. Проявляя известное благодушие по отношению к бывшим «белым», власть была
абсолютно беспощадной к тем, кого воспринимала как потенциального соперника в борьбе за власть.
В начале 1920-х гг. наиболее распространенными были доносы не только на тех, кто служил у «белых»,
но и на священнослужителей, на представителей непролетарских партий. И эти доносы всячески
поощрялись! Поразительно, но записки, направленные в Чрезвычайную Комиссию, зачастую просто
так и озаглавлены – «донос». Следовательно, доносители чувствовали себя правыми. Они являлись
носителями именно той информации, в которой так нуждалась власть.
По характеру следственных дел (тщательности дознания, предлагаемым мерам наказания) можно
судить о том, чего власть опасалась более всего, где чувствовала неустойчивость своих позиций и
глухое сопротивление снизу. Поэтому наиболее ценной для власти является информация не об участии
в «белом» движении (это хотя и квалифицируется как «контрреволюция», но все-таки уже
побежденная), а о причастности к контрреволюции в настоящем. Симптоматично и то, что пока эти
потоки следственных дел идут параллельно, практически не пересекаясь, и дело по обвинению в
контрреволюции возбуждается либо по факту службы у «белых», либо по какому-то конкретному
действию, отнесенному к разряду контрреволюционных.
�Содержание
Спектр обвинений в контрреволюции широк: от контрреволюционных слухов до участия в подготовке
антисоветских восстаний.
К контрреволюционным слухам относится любая информация об антибольшевистских волнениях в
России: Кронштадтском мятеже, крестьянских восстаниях и т. п. Так, некто Г. Мирза-Бучатский,
командированный кооперативным обществом пчеловодов из г. Переяславля-Залесского в
с. Михайловку Бийского уезда Алтайской губернии для закупи пчел, в апреле 1920 г. был арестован
АлтгубЧК «за распространение нелепых слухов провокационного характера, что Красная Армия
разбита поляками, везде в России идут восстания, все ненавидят советскую власть» (10).
Учитель Г. Медведев из с. Зыряновка Змеиногорской волости Бийского уезда арестован в ноябре
1920 г. по обвинению в контрреволюционной агитации. Один из его учеников составил донос:
«Учитель нам объяснял про партизанское движение и говорил, что раньше партизаны с
винтовками в руках завоевали свободу, а вот сейчас коммунисты у отцов наших хлеб отбирают.
А разве за коммунистов они сражались в партизанах? Нет, за справедливость» (11).
В марте 1920 г. на жителя с. Чесноково Поповической волости Бийского уезда И. Брусенцова доносит
его односельчанин Д. Зенков: «Он говорил, что эти красноармейцы ходят и только лавки грабят и
убивать купцов горазды… сказал, что придет весна и тогда мы прирежем на корню всю власть как
разжиревших» (12).
Почему власть карает за правду? Ведь все, что фигурирует в виде слухов, реально имеет место быть. Но
дело в том, что формируемый слой проводников диктата абсолютно бессознательно сопротивляется
против такого рода информации, которая не вписывается в его представления об отношении народа к
народной власти в силу особенностей психогенотипа этого слоя диктатной структуры.
Диктат подразумевает лишение части социума неотъемлемых прав индивида: свободы мышления,
выбора жизненного уклада. Поскольку диктат в любом социуме реализуется через поступки, мысли,
мотивационные установки людей, имеющих разное положение в социальной иерархии, постольку
чертой диктата является обоснование необходимости и целесообразности подавления. Идеология
борцов за социальную справедливость всегда основана на примитивном гедонизме: хлеб,
равенство и пр. Минимальная сублимация гедонизма в творческие активации приводит к гигантским
возможностям внедрения в сознание борцов за справедливость нехитрых догм диктата, что и является
одной из причин, рождающих фанатиков подавления.
Древнегреческому философу-стоику Эпиктету принадлежит мысль: раб никогда не хочет свободы для
всех, ему нужно лишь рабство для других. То, с каким ожесточением и настойчивостью
самопричисляющиеся к проводникам диктата лишали своих политических оппонентов права на
свободу не только действий, но даже мысли – убедительное тому доказательство.
В новейшей отечественной историографии проблема деятельности органов пролетарской диктатуры в
период своего становления как в центре, так и на местах достаточно хорошо разработана (13). Однако
привлечение в качестве исторического источника следственных дел репрессированных позволяет
понять глубинную психологическую природу этого процесса.
Самопричисляющиеся к слою проводников диктата вступают в период конкурентной борьбы между
собой в начале 1920-х гг. Именно в этом глубинная суть столкновения бывших красных партизан,
боровшихся за восстановление власти советов на территории, подконтрольной «белым», и советских
партийных работников, сформировавших органы пролетарской диктатуры в этих районах после того,
как туда вошла Красная Армия. Материалы следственный дел бывших красных партизан являются
репрезентативным историческим источников для исследования этого явления. Покажем это на
конкретных примерах.
�Содержание
Никита Николаевич Кожин – один из организаторов партизанского движения на Алтае в годы
гражданской войны. Известно, что он уроженец Тамбовской губернии, в раннем детстве переселился с
родителями на Алтай, до призыва в армию служил приказчиком в лавке, с 1915 г. на фронте, полный
георгиевский кавалер. Вернувшись с фронта в с. Боровское он возглавил местный совдеп. После
падения советской власти Н. Н. Кожин активно борется за ее восстановление (14). В июне 1920 г. был
арестован по подозрению в участии в антисоветском мятеже в Алейской степи Алтайской губернии
один из организаторов партизанского движения на Алтае в годы гражданской войны Н. Н. Кожин,
следственное дело которого (15) позволяет уточнить некоторые обстоятельства взаимоотношений
советской власти и бывших красных партизан.
6 июня 1920 г. Кожин дает первые показания. Он негодует, не понимая причин ареста:
«9 февраля 1918 года, я приехал с фронта русско-германской войны и занялся хозяйством. Спустя 4 дня,
я был избран председателем сельсовета… Через неделю после падения советской власти я был
арестован карательным отрядом. Оружие у меня не нашли, выпороли и отпустили, ибо у меня было
4 степени ордена св. Георгия. С тех пор я начал подпольно работать с некоторыми мне близкими
людьми, ожидая, когда колчаковщина изживет себя. 4 июня 1919 г. я с 14 знакомыми товарищами с
оружием в руках выступил в с. Боровском против власти. Мы пошли в окрестные села и спустя 3 дня у
меня под красным знаменем было уже около 500 человек. Потом у тов. Мамонтова появился такой же
отряд, с которым мы соединились в Космолинском бору… Мы имели плохое оружие, но крепкую веру,
разбивали хорошо вооруженные банды беляков и свергли их окончательно. После прихода регулярных
Красных частей, я был командиром 1 Алтайского полка. В апреле я уволился и уехал в Боровское, но
меня вызвали для назначения… В Барнаул я не уехал, потому что хворал. Я лично никогда никого не
призывал к восстанию против советской власти. Наоборот, когда местные арестовали 3 коммунистов
из с. Боровского и хотели их казнить, я настаивал на их освобождении, советуя партизанам ехать в
Барнаул… В с. Боровском я поссорился с бывшим партизаном Захаровым. Кто-то из толпы в него
стрелял, но неудачно» (16).
Кожин пишет официальное заявление в коллегию АлтгубЧК:
«Я командир партизанского отряда, который первым поднял красное знамя на Алтае против Колчака,
из которого выросло 60-тыс. армия, которая открыла советской власти двери в пределы Алтая, откуда
потом везется десятки млн пудов хлеба, меда, кожи и масла для солдат и рабочих России и для красной
армии. За что же я теперь арестован? Не за то ли, что разбил Колчака? Те люди, которые меня
запрятали сюда, слуги Колчака. Они вместо своей вины перед Колчаком засадили меня в тюрьму. Они
удалили меня от родного края для того, чтобы это отразилось на советской власти» (17).
За Н. Н. Кожина пытаются заступиться видные руководители партизанского движения, но тщетно. И
тогда Кожин обращается с открытым письмом к своим бывшим соратникам. «Слово Кожина к
партизанам и крестьянам» – весьма любопытный документ. Прежде всего, Кожин пытается объяснить,
что он не мог поддерживать антисоветское выступление Плотникова, потому что они с Плотниковым
антиподы. Кожин объясняет, при каких обстоятельствах был арестован:
«Одни кричат, что я в с. Боровском поднял чуть ли не восстание. А на самом деле было так. На
собрании в с. Боровском, будучи выпивши, я поссорился с Захаровым. Мы оба очень горячились, я
обвинил Захарова в неблаговидных поступках и называл недостойным членом партии. Вдруг
выскочил председатель кредитного товарищества Шипулин в таком же состоянии как я и набросился с
револьвером на Захарова. У нас завязалась борьба. Народ начал разнимать. Захаров, как не
пользующийся сочувствием крестьян был побит ими. В борьбе стреляли. Таким образом был убит
Черкашин. Я противник таких безумных драк, тут же ушел из села. После этого до меня дошли слухи,
что меня хотят убить как виновника этой истории. На грех я получил письмо от Плотникова, где он
�Содержание
звал меня к себе. Я ничего не ответил, письмо передал в милицию. Желая, чтобы все успокоилось в
деревне, две недели скрывался на пашне. Тут нашлись тупоголовые, а может хитрые, которые
затрубили, что я соучастник Плотникова. Плотников прислал на пашню людей. Я согласился на
встречу, чтобы остановить Плотникова от кровопролития. Но я не имел успеха. В Плотникове крепко
засела его блажь. Видя, что с ним ничего не сделать, я тайком от него сбежал, но Плотников начал
распространять клевету, что я вместе с ним. По дороге домой я был арестован».
Н. Кожин высказывает предположение, что причиной для ареста послужил его конфликт с местными
коммунистами, и тем не менее настаивает: «я говорил и скажу, что в ячейки пошло много плохого
народу. И так бестолковыми работниками на местах, а также безудержной партизанщиной,
моя незначительная вина раздута. Ясно, что и мне, и разгульной партизанщине, и советской
власти надо исправляться, иначе, мы сами же свои незначительные распри углубляем чуть ли не
до пропасти» (18).
Интересно, как сам Кожин объясняет, почему из всех участников драки арестован именно он, а не
Захаров
«Как бы там ни говорили о грубости и невежественности партизан, они зарекомендовали себя
смелыми бойцами. Они герои Алтая. Но регулярные красные войска, войдя в Барнаул, отнеслись
пренебрежительно к партизанам. Они были забыты и как бы отстранены от советского строительства.
Стали распоряжаться новые пришельцы… Вследствие неналаженности дела, партизанам долго
тормозилась выдача жалования, обмундирования. Даже встречались грубости, вроде того, что, мол,
кто вас просил восставать. Твердая советская дисциплина тоже поразила партизан. Отзывалась чем-то
старым. Нигде не добиться никакого толку. В особенности партизаны были недовольны комсоставом и
пришельцами - ответ-работниками, которые относились к партизанам невнимательно, с какой то
важностью. Ясно, что многим партизанам показалось обидным и недовольство вылилось в уход со
службы. Более ярые противники… дезертировали с оружием. Темнота и несознательные говорили, что
к нам пришли не большевики, а коммунисты. Нет ничего удивительного, что таким образом по деревне
было распространено дурное мнение о партъячейках» (19).
Видя теневые стороны в деятельности советских чиновников, Н. Н. Кожин не склонен распространять
это на советскую власть вообще. По мнению Кожина, хорошую жизнь мешают наладить «бумажные, не
настоящие коммунисты». Советскую власть он понимает просто как власть справедливую: «Если вы,
товарищи партизаны, иногда ропщете на некоторые недостатки советских работников на
местах, то не надо забывать, что многие они из нас же… Ведь власть – это мы сами, и если она
плоха, то значит плохи мы сами. Советской власти надо строить не разгульное, а крепкое,
твердое, не тянуть во все стороны, а быть единой могучей семьей. К тому как раз и стремится
советская власть. Стало быть, партизанам, которые неразумно пользуются завоеванной
свободой, надо учиться дисциплине и порядку» (20).
Для Кожина главный враг – буржуи. Какие бы несправедливости не учиняла советская власть, ее надо
поддерживать:
«А если мы будем метаться в разные стороны, кому мы принесем пользу? Только врагам – буржуям.
Они хотят поссорить нас между собой».
Кожин призывает партизан смирить гордыню, забыть о личных интересах, вспомнить, за что
боролись.
Таким образом, архивно-следственное дело Н. Н. Кожина, позволяет выделить особенности
политического поведения сибирских крестьян в 1920-е годы., а именно: анархистские настроения, вера
в справедливость высшей власти и недоверие к местной, противопоставление большевиков и
�Содержание
коммунистов. Хорошо просматривается и такая особенность политического сознания, как
персонификация власти. Имеющиеся в деле донесения председателя Понизовского волревкома
Макарова начальнику милиции проливают свет на причины открытого неприятия убежденными
борцами за власть советов того безобразия, которое представители этой власти творят на местах:
«Довожу до сведения, что Кожин был арестован по подозрению в заговоре. Аресты таких работников
как Кожин вызывают только торможение в агитационной работе. Тяжело видеть как оскорбляют
бывших партизан. Сообщаю, что у товарища Давыдова, комдива 25-го кавалерийского полка был
отобран ходок, данный ему деревней на четырех братьев, отобрал комендант 222-го Карельского полка.
Кроме того, еще такой возмутительный случай. Комендант Карельского полка заставил продать за
бесценок, фактически конфисковал, 23 аршина мануфактуры у красноармейцев 234 полка 5-й роты
Кузьмы Ивченко и Петра Скокова. Они купили мануфактуру в Монголии, сохраняли для своего
семейства» (21).
Дело Н. Н. Кожина было прекращено в связи с амнистией. Кожин вернулся в с. Боровское, работал в
кредитном товариществе и умер своей смертью еще до начала «большого террора».
В феврале 1922 г. в с. Власиха Барнаульского уезда Алтайской губернии был убит неизвестными один
из руководителей партизанского движения на Алтае Е. М. Мамонтов. Обстоятельства гибели
Мамонтова всегда неоднозначно комментировались исследователями гражданской войны в Сибири.
Согласно общепринятой версии, сложившейся в советской историографии, Мамонтов стал жертвой
террористического акта антибольшевистски настроенных зажиточных крестьян. Однако фигурировали
слухи о том, что гибель Мамонтова – трагическая случайность, результат банального выяснения
отношений в нетрезвом состоянии. Местные краеведы уверены в том, что Мамонтова «убрали»
чекисты, но прямых доказательств не приводят, ссылаясь лишь на то обстоятельство, что местные
совпартработники неоднократно обращались в центр с просьбами убрать Мамонтова с территории
края, где он пользуется безграничным авторитетом у населения. Но поскольку Мамонтов не вполне
понимает сущность проводимой партией политики, рост его авторитета опасен. Совершенно
неожиданно материалы одного архивно-следственного дела позволили пролить дополнительный
свет, и если не поставить точку, то хотя бы внести некие коррективы в вопрос об обстоятельствах
гибели Мамонтова.
12 июня 1922 г. было заведено дело на трех жителей с. Волчиха – Желтобрюхова З., Лещева Н.,
Дроздова Н. в связи с их арестом по обвинению в «подготовке заговора с целью свержения советской
власти» (22). В донесении секретного сотрудника, отправленном в АлтОГПУ, сообщается о том, что
обвиняемые
«создали
на
территории
Волчихинского
и
Славгородского
уездов
контрреволюционную организацию, планировали захват ревтрибунала, восстание народа против
сбора хлеба». В материалах этого дела фигурирует имя Е. Мамонтова как одного из организаторов
крестьянских волнений, и по материалам дознания можно без особого труда восстановить картину
контроля чекистов за всеми действиями Мамонтова. Так, в рапорте помкомотряда ЧОН Данкова
обнаруживаем следующее: «По последним сведениям агентуры войсковой разведки отряда видно:
пока трудно узнать, с кем вне Славгорода имеет связь Мамонтов и через кого имеет связь с бором.
Организация не представляет из себя кучки бандитов, а работает агитационным путем по
заданиям, получаемым от головной. На подпольном собрании в с. Ракиты присутствовал сам
Мамонтов, при закрытии собрания сказал: достаньте оружия, а людей у меня хоть до Москвы
дойти хватит. На собрании постановили не писать протоколов и не делать списков до времени
активного выступления. Имеются побочные сведения, что сагитирован отряд на соленых озерах
Рубцовского уезда в количестве 45 человек при двух пулеметах… Крестьяне злобно и враждебно
относятся к соввласти, почва для контрреволюционной агитации вполне благоприятная. В
задачи бандитов главным образом входит захват хлеба на Кулунде и раздача населению. На этой
�Содержание
почве ведется агитация за подъем восстания, что возможно и удастся при наличии враждебного
отношения крестьянства к коммунистам и красноармейцам» (23).
Секретный сотрудник, красноармеец-чекист Николашкин регулярно сообщает обо всех действиях
Мамонтова, а также контролирует работу других осведомителей, среди которых был и Лещев, который
проходит по рассматриваемому делу как один из обвиняемых. В действительности он был плохо
справившимся со своими обязанностями секретным сотрудником ОГПУ, судя по фигурирующей в деле
инструкции Николашкина Лещеву следующего содержания: «Тов. Лещев. Прошу Вас обязательно
сделать слежку за тов. Дроздовым, и не уклоняйтесь от своих обязанностей. Вы должны
проделать следующую работу: приехать к тов. Дроздову и начать материть соввласть при
удобном случае в связи с продналогом, предложить ему сделать организацию, и всех, которые к
вам войдут, берите на заметку. Приступайте к работе, не теряя ни часа, и если с вашей стороны
будет лень выполнению задания, вы будете строго наказаны, вплоть до расстрела. Эта работа
очень важная для раскрытия заговора с участием Мамонтова. О начале своей работы сообщите в
Волчиху уполномоченному Политбюро» (24).
Но в то же время сам Николашкин опасается, что может быть уничтожен ничего не знающими о его
секретной миссии чоновцами, и для страховки он пишет донесение командующему Частями Особого
Назначения Славгородского уезда Алтайской губернии: «Довожу до вашего сведения, что ко мне
приезжает из с. Назаровка Михайловской волости Дроздов, который приглашал меня в
подпольную организацию. Я дал ему согласие. Мне Дроздов дал задание связаться с Козыревым.
Про мою работу известно командиру Славсибсводотряда. Поэтому прошу ком. ЧОН уезда
выяснить мое положение, как мне нужно явиться, ведь там у ЧОН серьезные дела» (25).
Мамонтов в это время живет в с. Вострово, явно раздражая местную власть, так как по решению
Востровской партъячейки в Славполитбюро отправлена следующая информация: «Бывший главком
партизанской армии Мамонтов Ефим, как личность пользующаяся популярностью среди
населения, тоже остается неравнодушен к контрревоюционным замыслам, а принимает участие
в контрреволюционном заговоре, но так ведет себя аккуратно, что нет возможности извлечь по
его работе материалы, но в последствии если удастся извлечь материалы, то таковые будут
дополнены. Просьба Мамонтова Ефима убрать из пределов настоящего района, т. е. Алтайской
и Омской губерний, так как он является фактом контрреволюционного плана» (26).
В представленном уполномоченному Славполитбюро Омского губернского отдела ГПУ обширном
докладе, содержащем обвинительные материалы на Желтобрюхова, Лещева и Зверева в
контрреволюционной деятельности в частности указывается, что «Рубцовское политбюро напало на
след агитационной работы Мамонтова. Ведущий в Волчихе работу сексот Резниченко сообщает,
что несколько раз на собраниях присутствовал Мамонтов, но пока согласия на выступление
окончательно не дал. 27 февраля получена телеграмма, что Мамонтов убит под Барнаулом». В
заключительной части доклада в разделе «Наши сексоты» сообщается следующее: «Николашкин –
красноармеец войск ЧОН, член РКП, осведомитель; Румега – член РКП, осведомитель Политбюро;
Резниченко, член РКП, в данное время проделал секретный маневр по выброске из партии –
осведомитель Политбюро» (27).
То, что все это дело о так называемом контрреволюционном заговоре от начала до конца
инспирировано секретными сотрудниками, обнаруживается при анализе материалов дознания.
9 августа 1922 г. начальник экономического отдела ОГПУ Зинуков, рассмотрев обвинительный
материал, сделал вывод о том, что «следствием наличие контрреволюционного заговора не
подтверждается и, следовательно, обвиняемые не могли принимать участие в несуществующем
заговоре. Данные о заговоре, доставленные тем или иным путем лицами, имевшими специальное
�Содержание
назначение, Славполитбюро не проверялись. Главный обвиняемый Дроздов представляет из себя
невежественного, неграмотного крестьянина. Постановляю: арестованных из-под стражи
освободить» (28). Но к этому времени Желтобрюхов и Дроздов уже умерли в тюрьме от тифа.
Интересно то, что Славполитбюро все же попыталось проверить представленные сексотами
материалы, и начальник политбюро Болотный отправил на имя командира ЧОН Слагородского уезда
телеграмму следующего содержания: «Сообщите, где находится Николашкин, бывший с отрядом
ЧОН в южной части Славуезда в феврале – марте. Если таковой находится в вашем
распоряжении, то немедленно вышлите в политбюро для допроса в качестве свидетеля по
важному делу» (29). Таких телеграмм в деле несколько, на одну из них комЧОН все же ответил:
«Николашкин уволен в бессрочый отпуск» (30). Понимать это можно по-разному. Скорее всего, «мавр
сделал свое дело, мавр должен уйти». По крайней мере, никаких других материалов о нем в деле не
имеется.
Известно,
что
антикрестьянская
политика
большевиков
спровоцировала
мощные
антикоммунистические выступления по всей стране. На Алтае эта политика расставила по разные
стороны баррикад некогда сражавшихся единым антиколчаковским фронтом бывших красных
партизан, вылившись в явление, получившее в отечественной историографии название «красный
бандитизм». После подавления частями Особого назначения антикоммунистических выступлений,
участники его стали квалифицироваться как контрреволюционеры. Причем, как правило, все эти
««контрреволюционеры» в свое время внесли весьма весомую лепту в восстановление советской
власти в регионе. В 1920–1921 гг. репрессированы были не только участники этих волнений, но и те
участники партизанского движения антиколчаковского периода, которые тогда, в 1919 г. воевали в
партизанских отрядах под руководством Рогова, Плотникова, Новоселова и других командиров,
ставших позже активными «антисоветчиками».
Таким образом, бывшие партизаны были поделены советской властью на «настоящих» и
«примазавшихся». Особенно драматично сложилась политическая судьба бывших «роговцев». Они,
сторонники советской власти, к рычагам этой власти были не допущены даже на самом низовом
уровне. Более того, на них были заведены следственные дела. Вот одно из типичных дел.
7 июня 1920 г. было заведено следственное дело на Федотова А., Комиссарова Ф., Игнатьева Ф.,
Егошина С., Кочетыгова М., жителей д. Мишиха Мокинской волости Бийского уезда в связи с их
арестом «за службу в отряде Рогова». Во время допроса обвиняемый Кочетыгов дает следующие
показания: «Я явился к Рогову и спросил: «товарищ Рогов, почему меня требуешь?» – на что он мне
ответил: «Воевать». А я опять спросил: «А против кого?» А он мне ответил, что против всех
властей. Рогов спросил меня, почему я воевал в прошлом году, а сейчас не хочу воевать. На это я
ему ответил, что я воевал тогда за советскую власть, а сейчас против советской власти я
воевать не буду. Я сел на лошадь и уехал домой… Рогов грозил, что нас всех сомнет и пустит
кровь, но мы, деревенские, всегда прятались, когда он являлся к нам в деревню» (31).
У обвиняемого по этому же делу Федотова А. своя история: «Поступил в отряд Рогова в августе
1919 г., т. е., когда Рогов был за советскую власть, но по болезни был отпущен домой. 29 сентября
1919 г. я поступил секретарем сельского ревкома, где прослужил до 6 октября 1920 г. Когда приехал
отряд Рогова, меня насильно взяли как старого партизана роговского отряда… Рогов порвал все
учетные книги в ревкоме… Я стал возражать, а командир роты Крючков сказал, что не нужно ничего,
мы идем против всякой власти, собирайся с нами» (32).
Интересны своим неприкрытым простодушием показания Комиссарова Ф. Е.: «В своем селе
я организовал ком. ячейку, вступивших было 40 человек. На собрании волостного ревкома 25 марта
1920 г. присутствовал Рогов. Когда я понес председателю список своей ячейки, Рогов вырвал у меня
�Содержание
его из рук и сказал, что я буду у него на заметке. Во время наступления на наше село, Рогов прислал
ротного Крючкова за мной. Крючков грозил меня убить. Я побоялся смерти и не хотел оставить свою
семью сиротами, поехал к Рогову, пробыл там сутки. Потом роговская разведка доложила, что красные
переправились через Чумыш, после чего Рогов повернул свой отряд в д. Мостовую… По дороге я
сбежал» (33).
Подследственные лукавят, прикидываются простачками, откровенно подыгрывая власти. И
добиваются желаемого: все обвиняемые амнистированы. Вот только к рычагам власти их не допустят.
Самопричисляющиеся к слою проводников в новой диктатной структуре бессознательно главными
своими конкурентами считают себе подобных, т. е. таких же проводников, но какой-то иной идеи.
Таковыми автоматически становятся для большевиков священнослужители и представители других
политических партий. Это четко прослеживается прежде всего по характеру предъявляемых им
обвинений. Обратимся к материалам следственных дел.
В августе 1920 г. по ходатайству местных коммунистов был арестован священник с. Усть-Гавриловка
Бийского уезда Алтайской губернии А. Мельников «за антисоветскую провокацию». Из протокола
собрания коммунистической ячейки узнаем, что вменяется в вину священнику: «Члены ячейки часто
замечали за ним, что он слишком долго держит стариков и старух в церкви и старается чаще
проводить время с народом в проповеди. С первого дня поступления священника Мельникова в наш
приход было замечено, что народ все более и более настраивается против учения новой
жизни» (34).
Священник с. Новошипуново Покровской волости Змеиногорского уезда А. Тер арестован в ноябре
1921 г. по доносу членов местной комъячейки. Документ, отправленный в АлтгубЧК, они так и
озаглавили: «Донос» – и все под ним подписались. Документ содержит перечень претензий:
«Священник говорит, что он не против советской власти, а против коммунистов. Народ его
уважает, поэтому народ к коммунистам обращается с дерзкими словами. Просим вас, примите
самые строгие меры к этому врагу. Он говорил народу: вот вы раньше взяли в руки оружие и
боролись с богатеями и генералами, потому что они мешали вам жить, как вы хотите. А сейчас
почему коммунисты не дают никому жить не так, как они?» (35).
Архивно-следственные дела репрессированных дают возможность четче представить технологию
выявления «контрреволюционеров». Так, помимо доносов, активно использовались откровенные
провокации, разрабатываемые секретными сотрудниками. Таким способом власть не только проверяет
настроение масс, но и провоцирует не определившихся сделать окончательный политический выбор.
Одним из ярких примеров в этом плане является блестяще проведенная московскими чекистами
операция «Трест», в результате которой было обезглавлено эмигрантское антикоммунистическое
движение. Тысячи не столь масштабных, но оттого не менее значимых для понимания динамики
массового политического поведения, операций было осуществлено на местах. В качестве примера
можно привести следственные материалы на жителей трёх жителей с. Лотошное Бийского уезда,
арестованных местными чекистами весной 1921 г. и обвинённых в «замышлении восстания против
советской власти» (36). Однако совершенно неожиданно проходивший по делу свидетелем
И. Тиньтюков дает показания, из которых следует, что дело было инспирировано «райинформатором»
Овсиенко, в распоряжение которого и был послан из г. Славгорода Тиньтюков. Сам Тиньтюков и
составил воззвание к крестьянству, подстрекающее к восстанию.
Из показаний Тиньтюкова: «Овсиенко поручил мне роль организатора восстания, что я и стал играть.
Поселился я у Кондрата Полонского. Он познакомил меня со своими соседями. Я сказал им, что в
случае выступления нам на помощь придет повстанческий отряд, которым я руковожу» (37). В
назначенный день и час заговорщики по разным причинам на место встречи не явились, но тем не
�Содержание
менее чекисты, ждавшие в засаде, всех арестовали по домам. Весьма симптоматичен эпилог: дело
прекращено в связи с тем, что построено на провокации информатора. Это – частный пример общей
тенденции: для психотипа подавляемого, инвестированного в слой проводников диктата, характерна,
прежде всего, ориентация на структуры целесообразного поведения.
Несовпадение психотипа проводника диктата и подавляемого ведет к тому, что инвестированный в
слой проводников подавляемый становится пассивным исполнителем чужой воли: преследует за
причастность к небольшевистской организации, особо не задумываясь над тем, какие у него есть на это
основания.
14 июня 1920 г. АлтгубЧК заводит следственное дело на А. Чистова, жителя с. Усть-Калманка
Бийского уезда по обвинению в контрреволюционной агитации. В присутствии понятых Ткаченко Т. и
Иваненко Е. агентом Покидовым был произведен обыск в доме А. Чистова и изъято «10 книг,
освещающих учение социалистов-революционеров, блокнот, 5 личных писем» (38). На допросе
А. Чистов показал:
«25 мая 1918 г. я находился в г. Пензе, но это не значит, что я имею отношение к восстанию чехов и
падению советской власти. Я возвращался от родственников из Витебской губернии. В сентябре
1918 г. я остановился на станции Абдулино Самарской ж/д и работал инструктором культпросвета при
комитете Учредительного собрания. Пробыл там месяц, приехал в Барнаул, работал в кредитном союзе
животноводов, в земельном отделе Бийского уезда. Во время службы агрономом ездил по селам для
закладки опытных участков».
Однако секретный сотрудник сообщает, что во время своих поездок А. Чистов «занимается агитацией в
пользу эсеров». Никаких доказательств так называемой контрреволюционной деятельности Чистова в
деле нет, ему инкриминируется участие в контрреволюционном заговоре лишь на том основании, что
он когда-то состоял в партии эсеров. Сам Чистов виновным себя не признает:
«Я участвовал в восстаниях против Колчака. Мной был организован партизанский лазарет, где я
работал сам. Я принимал самое горячее участие в восстановлении советской власти» (39).
Однако секретный сотрудник настаивает на виновности Чистова, но, не имея доказательств, приводит
в качестве аргументов следующие доводы:
«Служа по агрономии, он посещал села и деревни Бийского и Барнаульского уездов Журавлиха,
Красноярское, Ельцовка и др., как раз самые беспокойные в политическом отношении». Обвиняемый
ищет оправдательный аргумент в своем социальном положении: «Семья моя состоит из пролетариев,
сам я инвалид – потерял руку во время работы в с/х школе на соломорезке. Партийной работой в
Сибири я не занимался. Во время поездок по селам я тесно работал с местным культпросветом,
руководимым коммунистами. Даю подписку о том, что в настоящее время ни в какой партии не
состою» (40).
В августе 1922 г. возбуждено уголовное дело по факту создания контрреволюционной эсеровской
организации в Каменском уезде Алтайской губернии «на почве недовольства крестьянами взыманием
продналога» (41). Обвиняемый Е. Барабанщиков, рабочий из г. Камня, член эсеровской партии, дает
показания:
«В 1922 г., в последних числах мая я поехал в село за хлебом и по пути заехал на поселок
Шемонаевский Верх-Баевской волости Каменского уезда к Максиму Лисице, которого я знал как
бывшего председателя Каменской земской управы и члена Каменской организации эсеров. Мы
собрали совещание за селом. Присутствовали члены эсеровской организации Барабанщиков, Лисица,
Королев и некоторые граждане села В. Баевка. Повестка: об организации восстания. Решили: надо
�Содержание
ехать в Барнаул, узнать там о положении дел». Барабанщиков едет в г. Барнаул и встречается там с
бывшим секретарем иркутского Политцентра И. Бланковым: «Я сказал Бланкову, что в Верх-Баевском
возможно крестьянское восстание. На это он ответил, что сейчас открытых вооруженных выступлений
быть не может, наоборот, если вы себя считаете членами партии эсеров, где таковые восстания
намечаются, вы должны их предотвращать, но работу среди крестьян ведите. На вопрос “зачем?” он
мне ответил: на случай поворота вправо, к реакции, крестьянство будет для нас защитой. Такова
установка партии» (42).
Восстание не произошло. Но по приговору суда все участники «совещания за селом» признаны
виновными в создании контрреволюционной эсеровской организации. Даже те, кто оказался там
совершенно случайно (например, потому, что «разнесся слух: будут давать самогон») Весьма
любопытно обвинение, предъявленное И. Бланкову: «…не принимая непосредственного участия,
способствовал тому, что дал директивы наиболее рациональных методов борьбы с советской
властью» (43).
В следственных делах репрессированных мы находим доказательства того, что процесс
самопричисления к проводникам диктата был сопряжен с самыми беззастенчивыми попытками
реализовать в первую очередь элементарные гедонистические цели. Так, в декабре 1921 г. Омским
губернским объединенным ревтрибуналом было рассмотрено дело по обвинению граждан
Бондаренко Т., Кизина Г., Хомякова М. и Могилева Ф. в «бандитизме и укрывательстве от советской
власти» (44). Следствием было установлено, что все они в 1920 г. участвовали в повстанческом
движении в Славгородском уезде Алтайской губернии, а после подавления восстания частями особого
назначения «выступили с главарем банды Шишкиным, скрывались от советской власти в пределах
уезда, были задержаны добровольческим отрядом коммунистов под командованием Головина». В ходе
допроса арестованные доказывали, что в банду были мобилизованы насильно, всю гражданскую
войну прожили дома, занимаясь хозяйством. Например, у Могилева был дом с амбаром, 3 лошади,
3 коровы; у Хомякова – дом, 2 лошади, 2 коровы. На вопрос о политических убеждениях все ответили,
что сочувствуют советской власти, а Кизин заявил, что у него «нет никаких политических убеждений».
Выездной сессией Омского ревтрибунала в обвинительном заключении указано на то что подсудимые
«виновны как злостные бандиты, принимая во внимание, что они укрывались от советской
власти, имея при себе оружие и верховых лошадей… С бандой обвиняемые отступали до
с. Шпрголы Бийского уезда, где был бой с красными и большинство банды разбежалось, а эти
четверо пошли домой. На заимке Шмакова они остановились работать, предупредив хозяина, что
скрываются. С заимки Шмакова за ними приехал крестьянин Блинов и увез в лес, где они
работали, жили в землянке, и Блинов доставлял им продукты. Одновременно с этим они просили
брата хозяина съездить и узнать, можно ли им вернуться домой» (45).
Из протокола допроса Ф. Могилева узнаем весьма любопытные детали об обстоятельствах ареста
обвиняемых: «Арестовали нас на заимке шипуновские коммунисты. При обыске у нас было отобрано
2 мешка муки, 1 мешок пшеницы, 2 мешка картошки, 3 кожи скотских, 2 лошади, кожаные брюки,
тужурка, револьвер, 5 ружей, а более взять ничего не было и коммунисты сильно ругались. Вот они как
есть бандиты» (46).
В декабре 1922 г. внесудебное заседание президиума АлтОГПУ рассмотрело дело каптенармуса
И. Стихина по обвинению его в службе у Колчака и постановило уволить его со службы в ОГПУ «как
элемента с темным прошлым». Среди материалов дознания особый интерес вызывают показания
соседки Стихина по дому М. Ненашевой: «Он делает коммерческие обороты с китайцами. На
вопрос, откуда столько продуктов, отвечает, что сотрудники ничего не понимают, сколько
взвешаю – столько и ладно, даю начальству и себя не обижаю. Кроме того, он заплатил хозяйке за
квартиру 16 пудов муки. Откуда при своем маленьком жаловании он может все это брать?» (47).
�Содержание
Обратим внимание: Стихин осужден и уволен из ОГПУ вовсе не за хищения, а по идеологическим
соображениям.
В 1922 г. житель с. Солонешное Бийского уезда Алтайской губернии коммунист М. Прудников пишет
донос на своего односельчанина П. Бессонова о том, что тот якобы летом 1919 г. участвовал в
карательной экспедиции «белых», во время которой в Солонешном были расстреляны 19 человек из
красногвардейского отряда П. Сухова. Но Бессонов убедительно доказал, что суховцев расстреляли
сами жители села еще до прихода карателей, чтобы те не разграбили село. Свидетельские показания по
этому делу подтверждают, что переход от белых к красным и наоборот совершался тогда, в неразберихе
гражданской войны, обыденно и чаще всего был связан не столько с особыми идейными
соображениями, сколько просто продиктован желанием выжить самому и уберечь близких (48).
Материалы следственного дела жителей с. Подсосновка Славгородского уезда Алтайской губернии
Васловского Ф., Риммера А., Роота А. уточняют некоторые обстоятельства одного из первых в стране
крестьянских восстаний, прошедшего под советскими лозунгами и организованного большевиками –
Славгородско-Чернодольского (49). Известно, что восстание вспыхнуло летом 1918 г. в связи с
набором в белую армию и было жестоко подавлено карательным отрядом атамана Анненкова.
А в октябре 1920 г. было возбуждено уголовное дело в связи с доносом коммуниста с. Подсосновка
Б. Гампа о том, что вышеперечисленные лица выдали тогда карателям семерых коммунистов села,
участвовавших в восстании. Однако материалы дознания ясно свидетельствуют о том, что сами
местные жители отказываются признать Васловского, Риммера и Роота виновными. Существование
«списка зачинщиков», якобы переданного ими Анненкову, никто прямо не подтверждает, однако по
разного рода обмолвкам можно сделать вывод, что такой список все же был. Возник он следующим
образом. Жители села на общем сходе приняли решение откупиться от картелей контрибуцией или
другим способом, лишь бы не подвергать село разграблению. Сход просил зачинщиков восстания
самих сдаться в руки властей и не ставить село под удар. С этой миссией и были посланы в Славгород
к Анненкову выборные лица, которые теперь проходили по делу как предатели и пособники
белогвардейцев. Интересная деталь: коммунист К. Вагнер, один из семерых якобы выданных, случайно
остался жив, и проходя по делу как свидетель, заявил, что его никто не выдавал, он сам явился и что
так поступили и другие известные ему организаторы восстания, потому что еще до начала восстания
между ними была такая договоренность. Во время следствия эти показания были представлены как
свидетельство внутреннего перелома Вагнера и даже сделано предположение, что он «из коммуниста
стал баптистом» (50).
Анализ материалов дознания как по рассмотренному делу, так и многим другим позволяет сделать
вывод о том, что компрометирующие обвиняемого показания свидетелей вызваны зачастую не столько
высокими идейными мотивами, сколько соображениями сугубо прагматичными, например, личной
местью. Вот как обвиняемый по рассмотренному делу А. Роот объясняет следователю причину, по
которой на него написал донос его односельчанин Ф. Шейфер: «Я имею личные счеты с Фридрихом
Шейфером с 1908 г. Причина была та, что мною было написано как секретарем сельским
постановление на его арест по приказанию председателя за его буйство в семье. Больше причин
нет» (51).
Вышеизложенное представляет собой частное проявление общей закономерности: для психогенотипа
подавляемого, инвестированного в слой проводников диктата, наиболее характерна ориентация на
структуры целесообразного поведения. Как правило, по таким следственным делам начала 1920-х гг.
«расстрельных» приговоров нет. Так, постановлением выездной сессии Омского ревтрибунала
обвиняемые за участие в банде Шишкина «на основании ст. 68 К РСФСР подвергнуты
принудительным работам с лишением свободы сроком на 2 года, но принимая во внимание их
низкий уровень развития и то, что они уже 8 месяцев провели в предварительном заключении,
�Содержание
применить к ним, как к обманутым врагам советской власти амнистию ВЦИК и от наказания
освободить. Кодекса о поражении в правах к подсудимым не применять» (52).
Однако совершенно иначе ведет себя власть по отношению к «классово чуждым элементам».
Рассмотрим этот феномен на примере судьбы В. В. Жежелевского.
19 августа 1927 г. было заведено дело № 23843 по обвинению Жежелевского Василия Васильевича в
преступлениях, предусмотренных статьей 58–4–10–15 УК РСФСР. Из протокола допроса и анкеты
арестованного следует, что он с 11 января 1917 г. по 1 мая 1919 г. работал в должности Главного
начальника милиции Алтайской железной дороги, о чем свидетельствует и имеющееся в деле
«Удостоверение», выданное ему 1 июня 1919 г. канцелярией управления Алтайской железной дороги.
Кто он, и какие преступления инкриминирует ему советская власть?
Жежелевский В. В. родился в 1872 г. в Полтавской губернии в семье дворянина. Закончил Лубенскую
классическую гимназию и Киевское пехотное юнкерское училище. Служил в различных воинских
частях. В октябре 1905 г. был произведен в чин капитана. В начале первой мировой войны
В. Жежелевский был мобилизован и вскоре попал в 56-й Сибирский пехотный полк, направленный на
фронт. Принимал участие в сражениях на Северо-Западном фронте, несколько раз был ранен.
В июне 1917 г. после тяжелого ранения со службы был уволен в чине подполковника. Награжден
орденами св. Анны 2-й степени, св. Станислава 2-й степени, св. Станислава 3-й степени; медалями –
в память царствования императора Александра III, в память Отечественной войны 1812 г., в память
300-летия Дома Романовых.
В анкете арестованного он пишет: «В Барнаул я прибыл в 1916 г. с фронта империалистической войны
как больной в годовой отпуск. В апреле 1917 г. ездил в Омск для освидетельствования, где был
признан негодным к дальнейшей военной службе. Еще до поездки в Омск я поступил в управление
Алтайской железной дороги в качестве конторщика, где служил до прихода колчаковских войск» (53).
Как следует из материалов обвинительного заключения «в 1917 г. 11 декабря полковник старой армии
Жежелевский поступил на должность Главного начальника милиции Алтайской железной дороги… и
находясь на этой должности отдавал распоряжения производить облавы на коммунистов, вследствие
чего происходили аресты, порки, расстрелы сторонников советской власти» (54). Следует обратить
внимание на то, что материалами дознания эти обвинения никак не подтверждаются.
При отступлении колчаковских войск В. Жежелевский находился со штабом 3-го Барнаульского
пехотного полка, дошел с ним до ст. Кемчуг Томской железной дороги, заболел и вернулся в Барнаул.
На допросе он показал следующее: «При отступлении колчаковцы мне предложили ехать с ними, и
я, боясь расстрела, вынужден был ехать… Отстал и вернулся в Барнаул. Был арестован
АлтгубЧК, через две недели освобожден. Опять арестован по распоряжению Особого отдела,
предъявлено обвинение – выдача совработников. Был освобожден за недоказанностью» (55).
В обвинительном заключении факт освобождения объясняется так: «Чтобы скрыть вину, сфабриковал
подложный документ «Определение Барнаульского окружного суда» от 7 июня 1919 г., и когда был
арестован АлтгубЧК, при помощи этого документа сумел доказать свою невиновность» (56).
Любопытно, но среди вещественных доказательств этого документа в деле нет.
При советской власти В. Жежелевский работал в Алтайском управлении РКИ, в других учреждениях на
различных должностях, на момент ареста – контролером в Барнаульском окружном финансовом отделе.
Арестованному 12 июня 1927 г. В. Жежелевскому было предъявлено обвинение не только в
проведении репрессий против коммунистов в колчаковский период, но и в шпионаже и антисоветской
агитации. В частности, в обвинительном заключении указано: «В апреле 1925 г. к Жежелевскому
поздно вечером явился офицер, состоящий на службе у атамана Семенова, находящегося в Китае,
�Содержание
который явился с поручением. По поручению этого офицера Жежелевский собрал сведения о
настроении населения, достал план железных дорог и указал на них, где находятся мосты, имеющие
стратегическое значение, собрал сведения о количестве охраны этих мостов, все передал офицеру» (57).
Коллегией ОГПУ 5 сентября 1927 г. В. Жежелевский приговорен к расстрелу, не смотря на то, что
материалы дознания, в том числе свидетельские показания, не изобличают его в активной
антисоветской деятельности. Однако они дают информацию к размышлению о неоднозначности
политического поведения В. Жежелевского.
Так, З. Вовсей в своих свидетельских показаниях утверждает: «Я совершенно не могу припомнить,
чтобы за время моей службы в Барнаульском городском суде в должности члена суда в период
колчаковщины было бы в докладе дело Жежелевского по какому-либо вопросу» (58). Судя по всему,
В. Жежелевский действительно «присочинил» факт разбирательства в суде своего нелояльного
отношения к колчаковской власти с тем, чтобы выставить себя в лучшем свете перед новой,
большевистской властью.
С. Я. Московский, контролер госфинотдела, на допросе дал следующие свидетельские показания:
«Жежелевский является моим начальником, отношения у нас хорошие, личной неприязни у меня к
нему нет. Антисоветских разговоров я от него никогда не слышал» (59). Новая власть его вполне
устраивала, бороться с ней в его планы не входило.
Здесь мы можем сделать предположение, что у Жежелевского были и недоброжелатели, от которых
можно было ждать иных свидетельских показаний. Удивительно то, что в деле этих показаний нет.
Зато в следственном деле есть совершенно поразительный документ, озаглавленный
«Дополнительные пояснения обвиняемого Жежелевского, данные им 2 июля 1927 г. » Рукой
В. Жежелевского написано буквально следующее: «Могу признаться чистосердечно, действительно
выступал против советской власти при всяком удобном случае» (60). Далее В. Жежелевский
подчеркивает, что был активным участником «белого» движения в период падения советской власти.
Что заставило В. Жежелевского так неожиданно изменить свои показания и признать все то, чему нет
практически никаких доказательств, остается только догадываться. Даже если предположить, что
необходимые признания были получены от Жежелевского методами прямого насилия, это не дает
возможности однозначно ответить на вопрос: почему боевой офицер сначала под давлением белых
пошел за белыми, а потом под давлением красных сам себя оговорил. И оговорил ли? Вполне
возможно, что в 1917 г., в возрасте 45 лет этот только что вышедший в отставку полковник был
активным «антисоветчиком», а в 1927 г., в свои 55 лет, больной, много переживший человек
адаптировался к новым политическим условиям, рассчитывая на то, что и власть будет к нему лояльна.
Однако это ему не помогло, ибо приговор по этому делу – расстрел.
Очевидно лишь одно: мотивы политического поведения белого офицерства, как в условиях
гражданской войны, так и после нее, нуждаются в более тщательной реконструкции, что невозможно
сделать без использования такого исторического источника, как следственные дела осужденных за
участие в «белом» движении.
Итак, даже на основании этих, в общем-то, очень незамысловатых материалов следственных дел,
современные политические оппоненты, при желании, могут выстроить кардинально
противоположные концепции политической истории России периода гражданской войны. Проблема в
том, что исторический источник, являясь базой исследования, хранит в себе очень многослойную
информацию. Следственное дело – не просто делопроизводственная документация; это текст, причем
всегда неоднозначный. Между этим текстом и выводами, которые следуют из содержания текста,
находится исследователь, интерпретирующий текст.
�Содержание
Из моря фактов каждая интерпретация выбирает лишь те, которые вписываются в ее логику. Разные
методологические концепции «глухи» к тем фактам, которые не вписываются в рамки выбранной
концепции. Так, в советской историографии носители коммунистической идеи могли быть
представлены только так святые апостолы. В новейшей историографии, в рамках так называемого
«доктринального» или «тоталитарного» концептуального подходов, коммунисты – патологические
личности, грабители, убийцы, потому что в основе коммунистической доктрины лежит идея
гипертрофированного насилия; носители же «белой» идеи автоматически причисляются к лику
святых.
Однако человек – существо не только социальное, но, прежде всего, биологическое. И ведет он себя не
только в соответствии с сознательными социокультурными установками, но и под влиянием
глубинного бессознательного слоя психики, причем не только личного бессознательного, но гораздо
более древнего образования – коллективного бессознательного.
В рамках концепции К. Юнга о природе коллективного бессознательного все психические процессы
рассматриваются как проявление энергии, которая субъективно воспринимается и переживается как
желание. Так же, как и З. Фрейд, К. Юнг определяет это как либидо, но вкладывает в это понятие
более расширительный смысл, совершенно не сводимый к сексу. В аналитической психологии либидо
рассматривается как энергия, которая направляет и побуждает личность к любому виду деятельности,
является показателем общей динамики жизненного процесса человека (61).
Поскольку либидозная энергия у всех разная, постольку от этого, в большей степени, и зависит, будет
человек аскетичным фанатиком какой-то идеи или останется, несмотря на провозглашение себя
защитником идеи, сибаритствующим жизнелюбом. Коммунистическая идея автоматически не делает
человека ни богом, ни дьяволом. Этот груз не под силу никакой идеологии. Человек приходит в этот
мир не в виде чистого листа, на котором политические боги записывают свои идеи. И даже если
человек посвящает свою жизнь служению идее, он делает это под влиянием гораздо более сложных и
глубинных процессов, ибо он – микрокосм. Представляется, что для исследователя более продуктивен
переход от осуждения или обожествления как идей, так и их конкретных носителей к пониманию того,
какие скрытые бессознательные комплексы побуждают человека служить идее или подчинить идею
служению себе.
Материалы следственных дел периода становления советской социально-политической системы
заставляют задуматься и над такой проблемой, как «революция и нравственность». В настоящее время
приобрело характер аксиомы утверждение, что именно революция и гражданская война привели
общество к потере нравственных и религиозных устоев. Свидетельств тому – масса. Однако возникает
вопрос: почему стало возможным столь быстрое крушение того, что «нарабатывалось» веками?
Представляется, что такие кардинальные перемены стали возможны потому, что были в русском
национальном характере некоторые базовые элементы, способствовавшие этому.
Согласно концепции К. Касьяновой, в основе национального характера лежит некий набор предметов
и идей, который в сознании каждого носителя определенной культуры связан с интенсивно
окрашенной гаммой чувств или эмоций. Появление в сознании любого из этих предметов или идей
приводит в движение всю связанную с ним гамму чувств, что является импульсом к более или менее
типичным действиям. Эту часть личности, состоящую из цепочки «предмет-действие» К. Касьянова
определяет понятием «социальный архетип» и утверждает, что социальный архетип передается
человеку по наследству от предыдущих поколений, существует в его сознании на невербальном,
нерефлексируемом уровне (62).
Несмотря на то, что К. Касьянова «открещивается» от аналогий с юнговским понятием «архетип»,
представляется все же, что социальный архетип есть частное (в данном случае – социальное)
�Содержание
проявление коллективного бессознательного.
Элементом социального архетипа являются так называемые «нравственные заповеди» или моральные
устои общества. И если гражданская война их быстро разрушила, значит, они держались в большей
степени социальным контролем. Покажем это на примере анализа одного следственного дела.
В июне 1920 г. в Иркутскую ГубЧК, согласно постановлению коллегии Ревтрибунала 5-й армии,
поступили для дальнейшего расследования материалы, обвиняющие гр. Пиндюрину А.,
пятнадцатилетнюю жительницу с. Денисовка Рубцовской волости, в шпионаже и предательстве (63).
Из постановления коллегии Ревтрибунала 5-й армии: «Рассмотрев переписку по жалобе
гр. Пиндюриной А., обвиняющей начальника связи 226 полка Добродушева В., в невыполнении с его
стороны обещания жениться на ней, постановили: по данной переписке дело в отношении
Добродушева В. прекратить, а Пиндюрину привлечь к ответственности по обвинению в
шпионаже и предательстве, для чего направить дел в Иркутскую ГубЧК» (64).
Из протокола допроса Пиндюриной А.:
–
Сколько вы были знакомы с Добродушевым?
– С 24 апреля по 8 мая 1920 г. А 14 мая он дал мне расписку, что если я сойдусь с ним, то он
на мне женится.
–
Почему вы с ним сошлись и не взяли с него подписку 8 мая?
– Я поверила ему как коммунисту. Он говорил, что партия никого не обманывает, за обман
судят очень строго. Прожив со мной как с женой 4 дня, он уехал по делам. А потом я
услыхала, что он на станции Топчиха женился на другой. Я увидела его, хотела поговорить, а
он сказал, что уже женился на другой… Акушерка говорит, что я обеременела от
Добродушева. Знакомство навязал он мне сам» (65).
Из показаний Добродушева В.: «Мы пошли со Смирновым в одно и то же время к ней на свидание. Я
и сказал, кого хочешь из нас выбирай на таких условиях, если Смирнов женится на тебе, то
пожалуйста. А я до конца моей военной службы жениться не буду. Она согласилась остаться со
мной при таких условиях, чтобы я не женился. После чего она стала просить, чтобы я вступил с
нею в брак, и я принужден был выдать ей расписку с обещанием взять ее в жены» (66).
Вроде бы банальная житейская история. Но откуда же появилось обвинение Пиндюриной в шпионаже
и предательстве? В материалах коллегии ГубЧК обнаруживаем следующее заключение: «В конце мая
гр. Пиндюрина заявила о том, что начсвязи 226 полка Добродушев В. обещал на ней жениться, а в
подтверждение выдал расписку, после чего… Добродушев Пиндюрину использовал. В выданной
расписке срок бракосочетания не был обусловлен, а Добродушев тем временем навел у знакомых
справки о ее нравственном состоянии и ее прошлом. Прошлое у Пиндюриной оказалось не
соответствующим к супружеской жизни и Добродушев решительно отказался иметь Пиндюрину
своей женой. Получив отрицательный ответ, Пиндюрина дала делу законный ход и Добродушев
был привлечен к ответственности. Путем произведенного дознания выяснилось, что Пиндюрина,
независимо от своих малых лет, уже имела понятие о мужчинах, а ее мать в своем селе
продавала спиртные напитки, и в ее доме встречалась разного рода белогвардейская сволочь.
Свидетельскими показаниями Пиндюрина уличается в том, что именно с этими лицами она
имела связь по вылавливанию и выдаче большевиков. Картина действий в отношении
Добродушева изменяется, и Пиндюрина из потерпевшей и претендовавшей так скоро иметь
мужем красного командира, попадает сама под следствие, уличенная в шпионаже и
�Содержание
предательстве большевиков» (67).
Между тем, свидетельские показания вовсе даже не изобличают Пиндюрину в пособничестве белым, а
лишь подтверждают факт торговли спиртным. Сама же Пиндюрина на допросе объясняла: «Самогон
продавали в деревне и матери тех, кто на меня показания дает. А за самогоном к нам ходили и
белые, и красные, и железнодорожники, и милиционеры, например, начальник сельской милиции
Курочкин» (68).
Итак, рассмотренное дело на первый взгляд представляется не более чем очередной яркой
иллюстрацией падения нравов в условиях гражданской войны. Но вот что любопытно: исследование
Н. А. Миненко о семейно-брачных отношениях в сибирской деревне XVIII в. изобилует куда более
ярким материалом о том, что добрачные отношения между парнями и девушками были очень
свободными, даже распущенными (69). Некий священник И. Корольков из Кузнецкого уезда записал в
своем дневнике: «Женщины здесь не тверды в путях своих, и дщери еще не взрослые имеют большое
поползновение ко греху» (70).
В то же время к браку было традиционно очень серьезное отношение, так как брак менял положение
человека в обществе, налагал обязанности, от которых уже нельзя было уклониться.
В условиях же всеобщей смуты произошло следующее. Замена церковного брака гражданским браком
как бы сняла скрепу с того, что присутствовало в социальном архетипе – вольные добрачные
отношения – но не смогла резко, единомоментно изменить отношение к браку как к делу серьезному.
Влияние новых «социалистических» ценностей, в которых семья не является основой общества,
сталкивается с традиционным представлением о семье. В ситуации столкновения ценностей
выбирается компромиссный вариант поведения. В рассмотренном примере факт пособничества белым
признается как более тяжкий грех, чем совращение малолетней. Таким образом, для снятия моральных
ограничений используется система политической аргументации. Так обнаруживает себя социальное
бессознательное, что можно рассматривать как частное проявление глобального процесса изменения
социокультурного стереотипа под влиянием условий гражданской войны.
Вопросы для закрепления материала
1. Докажите, что процесс внезапного осознания реальности – инсайт – представлял собой
психологическую сущность массового политического поведения в начале 1920-х гг., и подтвердите
это примерами из материалов следственных дел.
2. Дайте психоаналитическую интерпретацию феномена добровольного доносительства.
3. Какова глубинная подоплёка борьбы органов пролетарской диктатуры с таким феноменом
массового политического поведения начала 1920-х гг., как «красный бандитизм»?
4. Опираясь на материалы следственных дел, определите особенности политического поведения
такой социальной группы, как бывшие красные партизаны.
5. Используя материалы следственных дел, дайте глубинное психологическое объяснение
отношения представителей советской власти на местах к так называемым «классово-чуждым
элементам».
6. Опираясь на концепцию социального архетипа К. Касьяновой, сформулируйте причину
тотального нравственного одичания как феномена массового политического поведения в 1917–
1920 гг.
�Содержание
2.3. «Великий перелом»: психоаналитическая интерпретация
массового политического поведения
С конца 1920-х гг. объективные процессы социально-экономического развития страны
актуализировали проблему подъема и реорганизации сельскохозяйственного производства. Несмотря
на то, что на XV съезде ВКП(б) в декабре 1929 г. были сформулированы задачи кооперирования
сельского хозяйства и постепенного перехода распыленных крестьянских хозяйств на рельсы крупного
производства, добровольное вхождение крестьян в коллективное хозяйствование, на практике, как
известно, дело обстояло иначе.
Характеристике процессов коллективизации посвящены многочисленные исследования, в которых дан
анализ особенностей раскулачивания и его последствий как в центре, так и в различных регионах
страны (1). Исследователи приходят к выводу о том, что коллективизация разрушила естественный
процесс образования коллективных хозяйств, подтолкнула страну к насильственному их созданию,
сопряженному с мощной агитационной кампанией, масштабным и неоправданным раскулачиванием.
В научной литературе представлен широчайший спектр интерпретаций этого явления. Обращение к
текстам следственных дел репрессированных периода «сплошной» коллективизации позволяет
обнаружить в них бессознательные проекции и дать еще одну дополнительную интерпретацию
антикулацкой кампании.
Весной 1930 г., согласно директиве ОГПУ по Сибкраю за № 350089, была завершена операция под
кодовым названием «Охотники». Как следует из обвинительного заключения, «повстанческая
контрреволюционная организация в Барнаульском уезде возникла в июне 1929 г. под руководством
бывших торговцев А. С. Мальцева, Ф. Е. Сугатова, бывшего колчаковского карателя
П. С. Алалыкина, бывшего председателя Барнаульской земской управы П. Ф. Кривчикова, кулака
П. М. Балахнина. Организация ставила целью подготовку и свержение вооруженным путем
Советской власти» (2).
По делу проходило 158 человек, из них: «торговцев-предпринимателей – 16, кулаков – 96,
служителей религиозного культа – 2, кустарей – 13, служащих – 8, середняков – 17, бедняков – 4.
Среди арестованных 7 красных партизан, 2 совпартработника, 2 офицера Красной Армии.
Следствие установило, что центр организации находился в Барнауле, а ячейки были разбросаны
по всему уезду: в Буранове – 13 чел., руководитель – Балахнин; в Рассказихе – 8, руководитель
Таскин; Калманке – 10, руководитель Чуриков; Ново-Обинцеве – 4, руководитель Подкопаев; в селе
Иня – 21, руководитель Чупин; в Мишихе – 18, руководитель Максаков; в Жуланихе – 18,
руководитель Маташков; в Барнауле – 21, руководитель Алалыкин; в Бийском округе, в селе
Куяган – 45 чел., руководитель Кривчиков. Остальные участники – одиночки» (3).
Постановлением особой тройки при ПП ОГПУ по Сибкраю от 4 мая 1930 г. на основании ст. 58–11 УК
расстреляно 58 человек, проходивших по этому делу, остальные заключены в концлагеря на разные
сроки.
Чем жила тогда страна? Как известно, в январе 1930 г. ЦК ВКП(б) принимает постановление
«О темпах коллективизации и мерах помощи колхозному строительству», а в феврале – ряд
постановлений о раскулачивании в районах сплошной коллективизации. Таким образом, местные
органы власти получили директиву: врага найти и обезвредить. И «процесс пошел».
В феврале 1930 г. ОГПУ по Сибирскому краю доложило в центр, что с начала кампании арестовано
61 134 человек, из них участников контрреволюционных организаций – 456 человек, участников
группировок – 1 878 человек, одиночек – 3 093 человека. Сообщалось, что в ряде районов Сибирского
�Содержание
края контрольные цифры раскулачивания намного превосходят плановые задания. В документе факты
грубостей, издевательств деликатно названы «недочетами в работе» (4).
Следственные дела раскулаченных позволяют реконструировать сам процесс поиска «врага». Приведём
пример.
3 февраля 1930 г. начальник Барнаульского ОГПУ Суров подписал постановление о «принятии к
производству дела на 76 человек на основании «поступившего материала». Первым допрошен
свидетель Т. М. Килин. Как следует из анкеты, он, помощник машиниста, проживал в Рубцовске.
В 1919 г. был мобилизован в колчаковскую армию. В царской армии служил в Двинском полку
младшим унтер-офицером, добровольно поступил в «батальон смерти», в составе которого участвовал
в боях под Ригой, был ранен, отправлен в лазарет, а оттуда по болезни – в Барнаул, где его и
мобилизовали в белую армию. В 1919 г., попав в окружение у деревни Боровушки Щегловского округа,
перешел на сторону красных. После окончания гражданской войны жил в г. Барнауле, а с 1925 г. в
г. Рубцовске.
Из протокола допроса Т. М. Килина:
«В 1929 г. я получил отпуск и поехал в Барнаул с женой и сыном. Спустя несколько дней после
приезда в Барнаул я купил лошадь с телегой, поехал в деревню Санниково к сестре Александре. По
дороге, верстах трех от Барнаула, я заехал к Мальцеву с целью купить рыбы. Его дома не было. В
Санниково пробыл три дня и снова вернулся в Барнаул. Немного не доехав до места жительства
Мальцева, я остановился покормить лошадь и пообедать. Пошел на реку по воду. На берегу я
встретился с Мальцевым Андреем Семеновичем, который починял там лодку. Я его знал до
революции, он бывший торговец, заключал договоры на покупку пушнины, щетины. При
советской власти содержал паром. При встрече он мне задал вопрос “Как живется?”. Я ответил:
“Пока ничего”. На это он возразил: “Как я вижу, не совсем хорошо”. Я спросил:
“Чем не хорошо? При царизме хотя и было много хлеба, но не каждый его мог достать». После
этих слов он меня перебил и в разговоре заявил: из создавшегося положения надо как-то
выходить, давай с нами в компанию. На мой вопрос «какую компанию?” – сказал: “Я имею связь с
тайгой и некоторыми другими местами, мы создаем организацию против советской власти”.
После этих слов я с ним не стал больше разговаривать. При уходе сказал ему: “Ты как был трепач,
так и остался”. В Рубцовске про организацию я никому ничего не говорил. При моем разговоре на
реке с Мальцевым присутствовал неизвестно чей молодой парень. Каких-нибудь разговоров об
организации в Барнаульском округе с кем-нибудь другим я не вел» (5).
Из Рубцовска в Барнаул отправлена шифровка. Из Барнаула помощник начальника отдела Краузе
срочно потребовал отправить Килина в его распоряжение. Произведены аресты, идут допросы,
опрашиваются свидетели.
Из протокола допроса Е. Е. Попова, крестьянина села Зыряновка Чумышского района:
«В 1919 г. я вступил в партизанский отряд Рогова, потом перешел к Анатолию, в 1920 г. при
советской власти возвратился домой... О существовании контрреволюционной организации
ничего не знаю» (6).
Из протокола допроса Е. Д. Санкина, жителя п. Троицкий В/Чумышского района:
«В 1919 г. я вступил в партизанский отряд Рогова пулеметчиком... В 1920 г. по окончании
партизанщины за несогласие вступить в регулярные части Красной Армии наш отряд был
разоружен, меня арестовали и доставили в Ново-Николаевск. Освободили по болезни, вернулся в
�Содержание
Жуланиху. В 1921 г. после Сорокинского восстания имел связь с бандой Краснова и брата моего
Поликарпа Санкина. По предложению тов. Бабуркина ездил с ним в качестве парламентера для
переговоров. После поимки брата Поликарпа отрядом Бабуркина и уничтожения их банды
в 1922 г. построил кожевенный завод... О существовании контрреволюционной организации ни от
кого ничего не знаю» (7).
Из показаний свидетеля И. К. Гилева, крестьянина с. Рассказиха:
«В январе 1930 г., будучи у своего соседа Лисина, я случайно встретился с крестьянином нашего
села Лаптевым. Последний рассказал мне следующее. Осенью 1929 г. будучи в с. Подсопки
Бийского округа, Лаптев заехал на квартиру к свояку Булаеву, где он встретил двух крестьян
с. Подсопки. Одного фамилия Волков, а другого звали Василий, фамилии не знает. В разговоре с
Лаптевым Волков и Василий сообщили ему, что они являются членами контрреволюционной
организации и ведут работу среди крестьянства против советской власти. Они предложили
Лаптеву вступить в их организацию и заняться созданием ячейки в Семеновокрасиловой, а
также разыскать бандита Барышникова, которого их организация предполагает якобы
использовать для военного руководства будущего восстания. Далее Лаптев сказал, что на
предложение он согласился и по возвращению домой занялся вербовкой. Старался завербовать
кулаков нашего села А. Четвергова, братьев Севергиных, Н. Тимкина, но все от предложения
Лаптева отказались, так как не доверяли ему как бедняку. Но мне известно, что перечисленные
лица после сообщения Лаптева больше недели ездили по тайге якобы на розыски месторождения
золота. Но надо полагать, что они, не доверяя Лаптеву, хотели сами найти в тайге какие-либо
признаки организации или банды и связаться с ними. По возвращению из тайги вся компания была
арестована. Лаптев при разъездах на поиски Барышникова отморозил себе ногу, был избран
сельисполнителем, по каким причинам больше из села выезжать не мог» (8).
Из протокола допроса Е. А. Лаптева:
«В 1919 г. я был призван в армию Колчака, прослужил два месяца, сбежал домой, скрывался, был
призван в Красную Армию. В 1924 г. демобилизовался, вернулся домой, занялся хлебопашеством. В
бандитском движении никогда не участвовал. По ряду предлагаемых вопросов сообщаю: о
существовании контрреволюционной организации мне ничего неизвестно. Также неизвестно,
чтобы кто-то из знакомых или незнакомых мне людей занимался организацией крестьян против
советской власти» (9).
Из показаний свидетеля В. М. Добродумова, счетовода окрорготдела Барнаула:
«В декабре 1929 г. я был в служебной командировке в В. Чумышском районе и проездом в
с. Жуланихе, на квартире крестьянина Маташкова Тимофея, середняка, брат которого кулак.
Маташков все расспрашивал, что нового в городе... И когда мы подошли к вопросу о жизни
крестьян, Маташков высказался так: “Жизнь никудышняя, соввласть всех разделила на группы:
кулаков, середняков, бедняков, своими хлебозаготовками, разного рода самообложениями, займами
разорила, ограбила мужика, хлеб повыгребла, заставила дойти до того, что ни у кого ничего нет...
на работу руки ни у кого не поднимаются, а весной дойдет до того, что из-за куска хлеба будут
убивать друг друга, все крестьяне озлоблены и недовольны такой политикой власти и открыто
поговаривают, что это не наша власть, и, наверное, весной заварится каша”. В январе я снова
заезжал к Маташкову и на вопрос “Как живется?” он отвечал: “Все так же”. Некоторые из
разоренных кулаков сбежали в тайгу, где организуются и подготавливаются к весне. Да и в ряде
сел имеются свои люди. Вот в Мишихе – мельник Максаков, а руководит какой-то Мальцев,
который и организует всех обиженных крестьян» (10).
�Содержание
Из показаний М. Ф. Кудряшова, агента Сибторга, бывшего председателя волисполкома:
«В конце октября 1929 г. я находился в служебной командировке по линии Сибторга в Чумышском
районе и по приезду в село Мишиху остановился на квартире мельника Максакова. Пришлось
вести разговоры на разные темы... В процессе этих разговоров Максаков высказывался явно
антисоветски: “Все делается для того, чтобы коммунистам было легче грабить нашего брата.
Когда же придет этому конец?” На мои расспросы, каким же образом может прийти этот
конец, Максаков мне сообщил, что есть люди, которые этим делом занимаются, и назвал мне
своего знакомого Мальцева» (11).
Итак, попытаемся на основании этих материалов реконструировать механизм «раскручивания» всей
операции. Сигналы с мест свидетельствовали о том, что деревня недовольна теми мероприятиями,
которые проводит власть. Власти это непонятно, ибо по замыслу тех, кто осуществлял власть,
коллективизация призвана была облагодетельствовать крестьянство. Значит, сопротивление –
состояние неестественное, результат происков врагов. Осталось найти врага.
Под подозрение прежде всего попадают люди с небезупречным прошлым. То, что человек мог бы и
приспособиться, не стремиться к конфронтации, не «качать» утерянные права, представителям власти
не приходит в голову, ибо родовой признак любой власти – боязнь собственной тени. В данном
контексте это выражение имеет самый что ни на есть прямой смысл, если иметь в виду юнговский
архетип «тень».
К следствию по делу привлекаются все новые и новые лица, не обходится без прямых_провокаций
(все эти «случайные» командировки, «случайные» разговоры, «случайно» оказавшиеся в нужном месте
нужные люди). Но общей масштабной картины все-таки пока еще нет. Тем более, сам А. С. Мальцев не
признает за собой никакой вины.
Из протокола допроса Мальцева:
«Родился в Ишимском уезде, 5-летним переехал с родителями в Барнаул. Отец арендовал казенную
заимку, я занимался хлебопашеством, работал у барнаульского купца А. Ф. Талалаева в качестве
комиссионера по скупке пушнины. С 1914 г. работал выделкой кож на построенном заводе. В 1917 г.
завод продал, болел, работать не мог. Потом уехал в с. Бураново и взял в аренду переправу. С 1926 г.
по 1928 г. работал от Госторга по закупке пушнины, жил безвыездно в с. Бураново. В 1929 г. занялся
охотой, рыбной ловлей, большую часть времени провел в тайге. Жил в Чумышском районе, в ноябре
выехал в Барнаул (охотиться стало нельзя). В Барнауле прожил до 19 декабря, плотничал. 19 декабря
напросился попутчиком к двум незнакомым, по пути всех арестовали. Причина выезда – хотел
подзаработать на с. Овчинникове по плотницкой части... В политических партиях никогда не состоял.
Революция 1917 г. прошла для меня незаметно, никакого влияния не оказала, потому что я в это время
тяжело болел. Но вообще-то, я сочувствую партии коммунистов, считаю, что коллективизация
облегчит жизнь. Я сам в 1928 г. хотел создать колхоз в с. Бураново, вместе с одним членом ВКП(б). О
существовании контрреволюционной организации нечего не слышал» (12).
Характер следствия резко меняется после показаний крестьянина Шихолиева:
«В первых числах сентября 1929 г. ко мне пришла дочь И. Таскина, которая попросила меня прийти к
отцу. Придя в дом Таскина, я застал его батрака и приехавшего Мальцева. Разговорились с ними, в
процессе разговора он мне сказал: “Вот ты лишенец, бывший торговец, обложили тебя индивидуально,
такая же участь ждет и других. Дальше так продолжаться не может, нужно что-то предпринимать. Вот
мы и пригласили тебя, чтоб с тобой, как с надежным человеком, переговорить относительно
организации крестьян”. Таскин сообщил, что такая организация уже есть... Таскин мне стал говорить,
что у них есть оружие, руководители и что их задача теперь связаться с фронтом Китая, и тогда легче
�Содержание
будет работать. Что главная их организация – это Лигостаево, Усть-Пристань, Барнаул, тайга-чернь... В
первых числах декабря я по своим делам поехал в Барнаул на базар и случайно встретил Сугатова
Фому, про которого мне до этого говорил Таскин, что он является одним из руководителей
организации... Я зашел к нему в дом, заговорил о тяжелом материальном положении, что настроение у
крестьян озлобленное. Сугатов мне заявил, что все к лучшему и что восстание надо будет устраивать и
в городе и деревне одновременно, а в первую очередь надо захватить в свои руки главные учреждения:
ГПУ, телеграф, воинские части, а остальные сами примкнут» (13).
Обратим внимание на некоторые факты биографии Шихолиева, 34-летнего жителя с. Рассказихи. Он
коммунист, всю гражданскую войну партизанил, но в 1922 г. исключен из партии, лишен
избирательных прав за торговлю мясом, квалифицирован как кулак и индивидуально обложен. Именно
его многочисленные показания не только записаны от руки (как все остальные), но имеют в деле
несколько машинописных копий. Вырисовывалась крупная террористическая организация,
ориентирующаяся на связь с зарубежьем, имеющая четкий план действий и, что самое главное,
угрожающая власти (вечная тень, преследующая любую власть!).
Заметно меняется характер протоколов допроса. Протокол допроса Ф. Сугатова от 13 февраля 1930 г.
заканчивается фразой: «Я лично никакого участия в контрреволюционной организации не принимал и о
существовании такой ничего не знаю», а протокол допроса от 20 февраля начинается фразой: «Ранее
данные показания считаю неправдоподобными и показываю следующее...» Далее он признается, что
участвовал в деятельности организации, в которую втянул его Шихолиев разными уговорами. В чем
суть деятельности организации, он не знает, так как по предложению Шихолиева только записался в
нее. Причина вступления в организацию в протоколе допроса записана следующим образом: «Не имея
ни средств, ни работы и не видя перед собой никаких перспектив к дальнейшему существованию при
советской власти, у меня назрела мысль о необходимости борьбы с ней, видя в этом единственный
выход из создавшегося положения для меня и многих таких как я людей» (14). Мальцев, ранее все
отрицавший, вдруг на одном из очередных допросов во всем «признается».
Материалы о «Чумышской повстанческой организации» выделены в самостоятельное дело. Из
обвинительного заключения по делу о Чумышской повстанческой организации следует:
«Повстанческая организация создана весной 1929 г. кулаком села Иня Павловского района, бывшим
членом партизанского штаба и командиром партизанского полка «Красных орлов» П. В. Чупиным
и младшим командиром 63 полка О. Пестеревым. В ноябре 1929 г. Барнаульским окротделом
ОГПУ были получены сведения негласного порядка о существовании повстанческих организаций в
селах Иня, Старо-Обинцево, Ново-Обинцево и Шелаболиха Павловского района. Принятыми
мерами негласной установки выяснено: весной 1929 г. Чупин встречался с приехавшим из
Барнаула в отпуск своим родственником О. Пестеревым и в разговоре с ним выразил недовольство
советской властью: крестьян разоряют, в том числе и его, несмотря на то, что он в период
партизанщины боролся за революцию, за свободу. Надо вновь браться за оружие. Чупин
предложил Пестереву по прибытии из отпуска в 63 полк создать из красноармейцев, недовольных
властью, ячейку» (15).
Итак, власть нарисовала образ врага: кулак. На местах общую схему наполнили конкретным
содержанием: кулак – не значит обязательно зажиточный, но обязательно сопротивляющийся
мероприятиям власти. Все потенциально ущемленные властью – ее враги, потому что никогда не
простят ущемления. Со временем верховный иерарх сам получил ярлык «врага народа», а все, кого
власть покарала его именем, были амнистированы. В августе 1959 г. при повторном рассмотрении
дела постановлением Президиума Алтайского краевого суда было отменено постановление Особой
тройки от 4 мая 1930 г. на основании того, что «в основе дела так называемой контрреволюционной
организации «Охотники» лежали показания Шихолиева..., «носящие провокационный характер».
�Содержание
Любопытная деталь: реабилитированы все, кроме Мальцева, Алалыкина, Сугатова, Балахнина.
Почему? Дело в том, что в период хрущевской «оттепели» материалы подобного рода выносились на
пересмотр без проверки, и если обвиняемый давал признательные показания, то он, как правило, не
реабилитировался. В отношении указанных лиц дело было прекращено лишь в 1989 г. в связи с
действием Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 г. «О дополнительных мерах
по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессии».
На основании этого и многочисленных подобных дел периода коллективизации (16) можно
предложить следующую психологическую интерпретацию антикулацкой кампании, рассмотрев ее как
частный пример проявления массового фанатического поведения, отметив при этом, что история
вообще дает массу ярких примеров различных проявлений фанатического поведения.
Будучи обусловлено слепой приверженностью какой-либо идее, фанатическое поведение обладает
свойством быстро передаваться большим группам людей, приводя к непрогнозируемым, нередко
деструктивным действиям. Люди с фанатическим поведением имеют как бы расщепленное сознание,
два «я» в одном человеке; одно – иррациональное, охваченное коллективным безумием: другое –
нормальное, функционирующее в границах здравого смысла.
К числу общих закономерностей, характерных для фанатического поведения, относится механизм
возникновения подобных явлений. Проявления фанатического поведения связаны с внезапным
прорывом подсознания, но порывом не самопроизвольным, а спровоцированным демагогией лиц,
обладающих способностью стимулировать и «выпускать на свободу» глубоко скрытые
подсознательные механизмы. Возникает естественный вопрос: что конкретно из подсознания
прорывается в область сознания с такой мощной силой, что не позволяет «прозреть»?
К пониманию психологических механизмов фанатического поведения можно
обратившись к теории К. Юнга об «архетипах коллективного бессознательного».
приблизиться,
Содержание коллективного бессознательного К. Юнг называет архетипами. Архетипы являются
матрицами психологии инстинктивного поведения, оказывают большое влияние на «Я» человека,
вызывая состояния необъяснимого эмоционального подъема или напряжения, беспокойства, тревоги.
Среди множества архетипов К. Юнг особо выделяет архетип «тень». «Тень» – это скрытая сторона
человеческой психики. Смутное ощущение тени у человека бывает тогда, когда он находится в
состоянии ярости. Неконтролируемая часть психики как бы «находит» на него. В тени прячутся эмоции
и желания, несовместимые с моральными установками, все то, что человек не хотел бы знать о себе.
Своя тень неосознанно проецируется, «отбрасывается» на Другого. Происходит своего рода
материализация тени.
Человек, осуществляющий такую проекцию, находит в других людях ряд отрицательных свойств,
ненавидит их так, что проецирует на них часть своих собственных, скрытых от него самого
психических характеристик. И абсолютно неважно, что ситуация может быть очевидной стороннему
наблюдателю. Невозможно убедить в этом людей, осуществляющих такие проекции, ибо действует
здесь не сознание, а подсознание. Результатом таких проекций является замена реальных отношений с
людьми иллюзорными. Человеку приписывается совершение поступков, которых он в
действительности не совершал, но, по мнению проектирующего свою тень, может совершить, ибо все
эти поступки составляют содержание его собственной тени, скрытой части психики, провоцирующей
его на необъяснимое недоверие, подозрение, ненависть.
Как, когда, под влиянием каких обстоятельств сформировался этот архетип в человеческой психике –
вопрос особый. В данном случае хотелось бы лишь обратить внимание на то, что архетип «тень» и
порождает образ врага.
�Содержание
Фанатик, охваченный архетипом образа врага, находится в состоянии напряженности и страха. Образ
врага приобретает в его сознании различные формы и имеет разное конкретное содержание:
религиозное, национальное, профессиональное, социальное. Специально нагнетаемое средствами
массовой информации чувство страха перед врагами активизирует подсознание, оживляет архетипы и
их проекции, приводит к непрогнозируемым вспышкам фанатического поведения.
Фанатическое поведение игнорирует многообразие реального мира, который для фанатика делится на
«своих» и «чужих», при этом образ врага для него более конкретен и осязаем, чем образ друга, из-за
мощного воздействия архетипа «тень».
Одним из ярких проявлений фанатического поведения и стала антикулацкая кампания периода
сплошной коллективизации.
Психоаналитическая интерпретация антикулацкой кампании ставит под сомнение масштабы реального
сопротивления крестьян коллективизации. Так, согласно сводкам ОГПУ, только в Сибири в
январе – марте 1930 г. произошло 65 крупных антиколхозных и антисоветских выступлений (17). Но
каков психологический контекст такой статистики? Свидетельствует ли она о том, что деревня
действительно не хотела коллективизироваться? Чего реально опасались сопротивляющиеся
коллективизации? Что в иерархии ценностей крестьянского мира было выше: жизнь? личная свобода?
собственность? Обратимся к материалам следственных дел, заведенных на участников так называемых
антиколхозных восстаний.
Одним из наиболее масштабных волнений подобного рода в Сибири считают так называемое
добытинское восстание, начавшееся в марте 1930 г. в с. Усть-Пристань. Восстание было быстро
подавлено, 168 человек арестованы. Организатор восстания Ф. Г. Добытин, уполномоченный ОГПУ
по Усть-Пристанскому району, после первых неудач восстания скрылся в неизвестном направлении,
что навело исследователей на мысль о провакационном, спланированном в недрах ОГПУ характере
всего восстания.
Вместе с тем, не смотря на мифический характер восстания, жертвами провокации стали реальные
люди: 75 наиболее активных участников приговорены к расстрелу, 24 человека – к 10 годам лишения
свободы, 44 человека – к 5 годам лишения свободы, 20 человек – к различным срокам лишения
свободы условно (18).
Летом 1933 г. было заведено следственное дело на участников контрреволюционной повстанческой
организации, которая охватила 123 населенных пункта Западно-Сибирского края (19). Согласно
материалам следствия, «организация состояла из трех главных линий: 1. Белогвардейская (центр –
Бийск) 5 ячеек, 122 человека. 2. Партизанская (центр – Бийск) 78 ячеек, 710 участников.
3. Церковно-монархическая (центр – Бийск) 26 ячеек, 270 участников… По социальному составу:
кулаки – 108, зажиточные – 139, середняки – 238, бедняки – 32, кустари – 18, рабочие – 9,
колхозники – 77, служащие – 168, не установленные – 79 человек. Из них бывших партизан – 280,
бывших бандитов – 39, бывших офицеров – 76, попов – 46, церковников – 51, бывших карателей – 7,
родственников кулаков – 59, бывших членов ВКП(б) – 30… Организацию возглавляли: 1. Бывшие
белые офицеры, полковники Князев Н. М., Исаков Л. И. Бывшие партизанские командиры …
Бабарыкин Г. К., Зиновьев В. К., Чухламин Н. Т., Бонаков Е. Т. Священники: епископ Прибытков
Никита, протоиерей Шамиев Анисим, протодьякон Кикин Ефим …» (20).
130 человек, проходивших по этому делу, приговорены к расстрелу, остальные получили различные
длительные сроки лишения свободы.
Обратим внимание на высокую дифференциацию и особо тщательное описание социального состава
«контрреволюционеров»: кулаки отделены от родственников кулаков; зажиточные – от середняков,
�Содержание
кустари – от рабочих, партизаны – от «бывших бандитов», «попы» от «церковников». Такой подход
характерен для всех следственных дел периода «великого перелома» и это не случайность, не
крючкотворство. Здесь мы обнаруживаем глубокий психологический смысл. Такая дифференциация
усиливает ощущение, что кругом действительно враги; они повсюду; они пропитали все сферы и слои
общества.
Согласно материалам следствия по делу о так называемом «контрреволюционном заговоре в сельском
хозяйстве в Западной Сибири», созданная разветвленная (284 ячейки!) антисоветская организация
ставила своей целью «вооруженное свержение советской власти и реставрацию буржуазнодемократических форм, … совершение восстания весной 1933 г. » В обвинительных материалах
констатируется участие в организации «637 кулаков, 330…зажиточных, 45 бывших белых офицеров,
14 торговцев, 16 членов антисоветских партий, 557 середняков, 396 служащих, 54 прочих». У
арестованных якобы конфисковано «36 винтовок, 32 берданки, 36 револьверов, 18 гранат и
341 единица прочего оружия» (21).
Исследователь В. Ф. Гришаев подсчитал, что такой арсенал позволял выступить с оружием в руках от
силы 118 человекам (22). И это на всю Западную Сибирь! Интересно, как можно было реально
противостоять советской власти с таким количеством оружия, если учесть, что в составе ЗападноСибирского края на момент описываемых событий насчитывалось 213 районов. Если разделить
количество оружия на количество районов, то выходит, что на район приходилось 0,5 единицы
оружия. Однако это обстоятельство нисколько не смутило обвинителей. Только по этому делу было
осуждено 10 954 человека.
Было бы опрометчиво утверждать, что в крестьянской среде отсутствовало как активное, так и
пассивное сопротивление коллективизации и раскулачиванию. Сопротивление было. Так, по данным
ОГПУ по Западно-Сибирскому краю за 1939 г. из 1642 антиколхозных выступлений 742 приходится на
террористические акты против колхозного актива, 399 случаев – на поломку машин, 347 – на поджоги
колхозного имущества, 154 – на отравление скота (23). Однако, во-первых, эти факты по своим
масштабам не сопоставимы с тем организованным террором, который был осуществлен по отношению
к деревне. Во-вторых, для того, чтобы понять, что же все-таки чаще всего реально стояло за такими
обвинениями, как «террористический акт против колхозного актива» или «поломка машин», следует
обратиться к материалам следственных дел.
В одном из таких дел обнаруживаем следующее. В феврале 1930 г. Президиум Улалинского городского
совета постановил: «кулаков Черепанова И. Н., Маклакова Н. Ф., Белобородова Б. Н. и др. (всего
14 человек) … как злостно истребивших хозяйство привлечь к уголовной ответственности», в связи с
чем на них и было заведено следственное дело. Как следует из протоколов допроса, обвиняемые
совершенно не понимают причин ареста и виновными себя не признают. Черепанов И. Н, отвечая на
вопрос следователя, почему он забил скот и распродал мясо в декабре 1929 г. совершенно простодушно
отвечает: «Были хорошие цены, нашелся покупатель, а кормить скотину нечем» (24).
Террористические действия крестьян Жарикова П. Е. и Сизова И. Н., жителей с. Токарево
Поспелихинского района Рубцовского округа, привлеченных к уголовной ответственности за
антисоветскую деятельность в феврале 1930 г., заключались в том, что они «поймали на пашне…
бедняка Смирнова, отобрали плуг, который у них был конфискован, избили со словами «мы тебе
покажем бедняцкую власть»… Поймали бедняка Агеева Максима, которому были отданы их
овчины, хотели избить, но, благодаря сопротивлению, последний побоев не получил». Злостные
деяния «подрывного характера», осуществляемые зажиточным крестьянином Сизовым И. Н.,
«выражались в том, что он … излишки хлеба не сдавал государству, а раздавал беднякам, и они
ему за это отрабатывали» (25).
�Содержание
Из обвинительного заключения по делу о «контрреволюционной вредительской деятельности» группы
крестьян (всего 16 человек) из с. Шипуниха Змеиногорского района следует, что эта группа «устроила
хлебную волынку, в которой принимали участие все жители села» (26). Разъяснение сути этого
преступления обнаруживаем в протоколах допроса его участников. Например, Осипов Ф. И. дает
следующие показания:
«Толпа тех, кто хотел взять хлеб, наседала на председателя сельсовета Сухорукова… Благодаря
этой волынке в Шипунихе было роздано или просто растащено около 250 центнеров овса и
50 центнеров муки, кому хотелось получить, тот и получал, так как сельсовету и комитету
взаимопомощи не было никакой возможности регулировать выдачу. Я помню один факт, когда я
стал отпускать хлеб беднякам, к комитетскому амбару прибежала толпа граждан, из которой
выделялись братья Егоровы Петр и Григорий Назаровичи. Последний вырвал из моих рук список
бедняков, получающих хлеб, взял за грудь и начал меня трясти, требуя выдачи хлеба всем без
разбора, говоря «сейчас мы все одинаковы, давай всем. Благодаря этому я начал отпускать хлеб
всем подошедшим, но так как продовольственного хлеба было мало… я раздал семена 100 пудов
пшеницы и 150 пудов овса, сорвав этим самым план общественного засева» (27).
Привлеченные в качестве свидетелей по этому делу малоимущие крестьяне с некоторым смущением («я
сам не брал, брала моя старуха») признаются в том, что и они воспользовались ситуацией и в общей
неразберихе «прихватили лишку», однако упорно настаивают на том, что их «в грех ввели» середняки и
зажиточные. При этом свидетели-бедняки начинают «подыгрывать» уполномоченному, проводящему
дознание, и припоминают крепким хозяевам их прошлые прегрешения перед властью:
«Банниковы, Паньшины и Егоровы в январе … сорвали собрание по контрактации молока, также
сорвано собрание по лесозаготовкам… В своих выступлениях… они всегда делают упор на
бедноту; дескать, мы, середняки, выполним, а вот вы бездельники как выполнять будете…
Благодаря этому вызывается шум, доходящий до срыва собраний» (28).
Одно из распространенных «преступлений» периода коллективизации – обвинение в умышленной
порче скота. В одном следственном деле обнаруживаем следующее любопытное разъяснение
свидетеля одного такого «вредительства». Крестьянин с. Верх-Алейка Петров И. дает показания:
«В октябре месяце 1931 г. …в наш колхоз им. Ворошилова приезжал ветфельдшер Раченков
Прокопий Андреевич по кастрации жеребцов. Правлением колхоза Раченков ко мне был послан на
квартиру. Когда он кончил работу по кастрации, я принес полбутылки вина и стал с ним
выпивать. В выпивке с нами еще участвовал Коломин Павел Степанович, который мною был
приглашен как сосед. После выпивки ко мне на квартиру пришел наш Верх-Алейский единоличник
Царегородцев Иван Федорович. Он попросил Раченкова составить акт на убой на мясо
принадлежащей ему лошади… Раченков подписал акт и взял с Царегородцева деньги, сколько не
знаю. А лошадь у Царегородцева была совершенно здорова и никаких увечий у нее не было. А мою
лошадь Раченков во время кастрации попортил и она вскоре пала» (29). Незадачливый фельдшер
был осужден как вредитель.
Разумеется, случай этот одиозен. Однако именно такое «сгущение красок» позволяет высветить общую
тенденцию, суть которой заключалась в том, что бытовые межличностные проблемы легко
разрешались с помощью беззастенчивого идеологического манипулирования: ожидания власти в
получении необходимой информации о «врагах» оказалось удовлетворять так несложно!
Таким образом, в материалах следственных дел обнаруживается информация, позволяющая понять
нюансы политического поведения крестьян в период коллективизации. Становится совершенно
очевидным, что крестьяне пытались руководствоваться здравым смыслом и экономической
�Содержание
целесообразностью в ситуации, которая к этому совсем не располагала. И не против советской власти
выступают крестьяне, устраивая «хлебные волынки» и побивая слишком рьяных активистов. Тогда
против чего? И почему так жестоко за все это карает власть? Какая опасность усматривалась властью в
спорадических, разрозненных действительно имевших место фактах умышленных убийств активистов,
поджогов построек и посевов, порчи колхозного имущества и массового забоя скота?
Судя по всему, беспрецедентный экстремизм власти связан с бессознательным страхом допустить хотя
бы малейшие сомнения в целесообразности проводимых мероприятий. А ведь именно этими
сомнениями пропитаны материалы следственных дел. При этом наиболее болезненным для власти
было то обстоятельство, что подобного рода сомнения высказывают, как правило, не «социально
чуждые элементы» и бывшие участники белого движения, а активные сторонники советской власти,
боровшиеся за ее установление в годы гражданской войны.
Так, например, бывший красный партизан А. Березяков, в период коллективизации репрессированный
за «антиколхозные настроения», на вопрос следователя о причинах, которые заставили его вести
«контрреволюционные» разговоры с односельчанами, ответил так:
«Проживая в селе, я видел много несправедливости… власть отобрала у крестьян все… хозяйство
крестьян разрушилось… Из этого я заключил, что мы идем неправильным путем, что это власть
не наша, не рабоче-крестьянская, не за такую власть я воевал с Колчаком в 1919 г.» (30).
Любопытно: следователи, составляющие протоколы допросов обвиняемых и свидетелей, всячески
акцентируют внимание именно на такого рода материалах. Мы обнаруживаем всевозможные пометки,
подчеркивания красным карандашом и т. д. Обязательно выделялись в материалах дознания любые
сведения, в которых можно было увидеть намек на какую-либо организованность в противоправных
действиях крестьян. Подобная информация вызывает неадекватную реакцию у власти: разговор двух
крестьян на пашне о тяготах колхозной жизни расценивается как попытка создания
контрреволюционной организации! И дело не только в том, что образ врага психологически всегда
масштабнее, чем он является в действительности. Масштабы агрессии свидетельствуют не о силе, а о
слабости нападающего.
Действительно, вместо того, чтобы выявить степень экономической эффективности проводимых
мероприятий с тем, чтобы внести коррективы, власть непонятно зачем фиксирует внимание на фактах
неповиновения проводимому курсу.
Дело в том, что (как это ни парадоксально!) психологически, совершенно бессознательно, власть
сопротивлялась тому, что должна была реализовать целенаправленно, а именно: власть
сопротивлялась созданию самонастраивающегося, эффективного экономического механизма, так как в
таком случае она перестала бы выполнять очень важную для себя функцию поддержания всей
советской системы в состоянии равновесия. Поэтому экономическая целесообразность проводимых
мероприятий волнует самих крестьян, но не власть. Создававшаяся жесткая административнокомандная система была лишена самонастраивающегося механизма, что непомерно расширяло
границы насилия. Именно поэтому вместо поиска эффективных экономических решений идет поиск
«козлов отпущения».
Однако мы ставим под сомнение истинные масштабы сопротивления коллективизации отнюдь не
только в связи с тем, что сами по себе эти восстания чаще всего были спровоцированы властью в
условиях активизации архетипа «тень». Проблема в другом. Материалы следственных дел по так
называемым «антиколхозным выступлениям» свидетельствуют о том, что фанатично защищать
частную собственность, то есть, реально противостоять коллективизации в СССР было, в общем-то, и
некому. Кулаки не являлись реальной политической силой, способной сплотить вокруг идеи частной
�Содержание
собственности сколько-нибудь заметные силы, которые могли бы противостоять предпринимаемой
государством модернизации «сверху» всего народного хозяйства. Даже самые «оголтелые» противники
коллективизации – сами раскулаченные – выступали не столько против коллективизации, сколько
против ее крайних форм.
Так, в середине 1930 г. ОГПУ ликвидировало «контрреволюционную группу» под названием
«Свободные». Как следует из материалов следственного дела, группа охватывала села Ребрихинского,
Мамонтовского, Алейского, Усть-Пристанского, Чистюньского, Шадринского районов с центром в
с. Солоновка Ребрихинского района, где располагался поселок для ссыльных. Активными участниками
организации были экспроприированные кулаки, среди которых оказалось немало бывших красных
партизан. Из материалов допросов следует, что главной целью «контрреволюционеров» было
«установить советскую власть без коммунистов, полную свободу занятий… хочу – пашу, хочу –
торгую» (31).
Мы приходим к выводу, что коллективизация продемонстрировала наличие скрытого комплекса
неполноценности как у тех, кто проводил коллективизацию, так и у тех, кто от нее пострадал, что
породило у тех и у других естественную реакцию «сверхкомпенсации».
Как известно, концепция «сверхкомпенсации», разработанная А. Адлером, в качестве одного из
распространенных мотивов социальной активности признает стремление к преодолению чувства
собственной неполноценности (32). Значение этого психологического комплекса в качестве важной
предпосылки политического экстремизма признается в зарубежной психологии, социологии, истории
уже давно. Например, в классическом труде Г. Лассуэвелла «Психопатология политики», увидевшем
свет еще в 1930 г., была разработана идея о потребности личности во власти как компенсации
комплекса неполноценности. В современной политической психологии признается, что
компенсаторная идея использования власти верна не только для личностей, но и для групп людей:
группы будут поддерживать власть, если они посчитают, что власть защищает их от лишений или
поможет восстановить или увеличить их влияние (33).
В работе Э. Хоффера «Истинно верующий», которая является одним из наиболее известных
исследований, посвященных психологии политического фанатизма, психологические предпосылки
этого феномена связываются с «комплексом неудачника» (34).
З. Фрейд в своих знаменитых лекциях по психоанализу отмечал, какие широкие возможности для
реализации такой мотивации открывает марксистская доктрина классовой борьбы: «Неизбежные в
обществе ограничения марксизм переносит на другие цели и направляет агрессивные наклонности,
угрожающие любому человеческому сообществу, вовне, хватаясь за враждебность бедных против
богатых» (35).
Известный отечественный историк, исследователь нравов сибирской деревни 1920-х гг.
И. С. Кузнецов, реконструируя облик молодого деревенского активиста, указывает на широкие
гносеологические возможности классического психоанализа для объяснения этого феномена (36).
Наиболее продуктивной для реконструкции психоаналитического дискурса следственных дел
репрессированных периода «великого перелома» нам представляется психофизиологическая
интерпретация А. Кайтукова, так как она интегрирует различные психоаналитические толкования в
стройную концепцию психофизиологических оснований эволюции системы диктата. В рамках этой
концепции (37) фанатическое поведение подавляющей части социума, реконструируемое на основании
материалов следственных дел репрессированных, может быть интерпретировано следующим образом.
К концу 1920-х гг. в СССР завершился процесс формирования новой диктатной структуры: слои
заняли свои психологические ниши. Большая часть индивидов как была, так и осталась в слое
�Содержание
подавляемых (кто был ничем, так ничем и остался!). В такой ситуации базовые потребности в
социальных и гедонистических благах, не имея каналов для реализации, вытесняются в подсознание,
приобретя вид устойчивого комплекса. В сублимированном виде это проявляется в формах, либо
связанных с различными реалиями негативной пассионарности (борец за справедливость становится
активным осведомителем), либо в более сложных реакциях, одна из которых – фанатическое
поведение, которому равно подвержены и проводники диктата, и подавляемые.
Вопросы для закрепления материала и дискуссии
1. На основании представленных в тексте материалов следственных дел раскулаченных,
проведите психологическую реконструкцию антикулацкой кампании.
2. Почему психоаналитическая интерпретация антикулацкой кампании ставит под сомнение
сведения о реальных масштабах сопротивления коллективизации, фигурирующие в большинстве
современных конкретно-исторических исследований, проведённых в рамках классической научной
парадигмы?
3. Дайте психоаналитическую интерпретацию политического поведения представителей
властных структур в период коллективизации, используя наиболее приемлемую, на Ваш взгляд,
версию психоанализа.
�Содержание
2.4. «Большой террор» в контексте концепции проявления
психического бессознательного
Убийство С. М. Кирова 1 декабря 1934 г. начинает эпоху «большого террора». Этот период привлекает
внимание историков не столько громкими именами жертв – руководителей партии, государства,
экономики, армии – сколько огромными масштабами террора. Точное число жертв «большого террора»
вряд ли будет когда-нибудь известно. В литературе «разброс» огромен: от 2–3 млн по версии
отечественных историков – до 20–30 млн по версии А. Солженицына.
В исторической литературе «большой террор» 1935–1938 гг. рассматривают как завершение политики
«чистки» страны в процессе строительства социализма (1). Выделяя «большой террор» в особый
период советской истории, исследователи подчеркивают: именно в это время террор приобрел
универсальный характер. Если предыдущие волны террора были направлены против определенных
социальных групп, то теперь объектом террора становится все общество.
3 и 5 марта 1937 г. Сталин выступил со знаменитой речью на знаменитом февральско-мартовском
пленуме ЦК ВКП(б), посвященном обоснованию необходимости террора против врагов, которые, по
мнению Сталина, повсюду: «для выполнения шпионских задач все средства хороши: и «активность» в
общественной жизни, и «стахановская работа»… и, наконец, неоднократные «женитьбы» и «разводы»
с целью подыскивания более подходящей кандидатуры» (2).
Загадка «большого террора» привлекала и привлекает исследователей самых разных направлений –
историков, социологов, психологов. Существует множество версий относительно причин «большого
террора»: от версии о великой прозорливости Сталина в его стремлении расчистить путь для
реализации великой цели, которая оправдывала все средства – до версии о сумасшествии Сталина и
психической патологичности тех, кто воплощал в жизнь его замыслы.
Все версии могут быть частями разгадки феномена «большого террора». Думается, что
психоаналитическая интерпретация следственных дел репрессированных также могла бы
способствовать этому.
Одним из парадоксов социалистической системы было отрицание существования террора. Так,
массовый террор второй половины 1930-х гг. проходил под лозунгом расширения демократии. Сталин
в речи на XVIII съезде ВКП(б) сам подчеркнул эту взаимосвязь между репрессиями и расширением
демократии. При этом он особо акцентирует внимание на народной благодарности власти за то, что
власть его так хорошо защищает: «В 1937 г. были приговорены к расстрелу Тухачевский, Якир,
Уборевич и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Выборы дали
советской власти 98,6 % всех участвовавших в голосовании. В начале 1938 г. были приговорены к
расстрелу Розенгольц, Рыков, Бухарин и другие изверги… Выборы дали советской власти 99,4 % всех
участвовавших в голосовании…» (3).
При этом факт существования специального приказа № 00447 наркома внутренних дел Н. Ежова,
который был одобрен ЦК и лично И. В. Сталиным о проведении масштабных репрессий в отношении
самых различных категорий граждан СССР был тщательно засекречен, а полный текст приказа
опубликован только в начале 1990-х гг. (4).
В частности, в приказе № 00447 перечислены следующие контингенты, подлежащие репрессиям:
«1. Бывшие кулаки, вернувшиеся после отбытия наказания и продолжающие вести активную
антисоветскую подрывную деятельность.
2. Бывшие кулаки, бежавшие из лагерей или трудпоселков, а также кулаки, скрывшиеся от
�Содержание
раскулачивания, которые ведут антисоветскую деятельность.
3. Бывшие кулаки и социально опасные элементы, состоявшие в повстанческих, фашистских,
террористических и бандитских формированиях, отбывшие наказание, скрывшиеся от репрессий
или бежавшие из мест заключения и возобновившие свою антисоветскую преступную
деятельность.
4. Члены антисоветских партий (эсеры, грузмеки, муссаватисты, иттихадисты и дашнаки),
бывшие белые, жандармы, чиновники, каратели, бандиты, бандопособники, переправщики,
реэмигранты, скрывшиеся из мест репрессий, бежавшие из мест заключения и продолжающие
вести активную антисоветскую деятельность.
5. Изобличенные следственными и проверенными агентурными материалами наиболее
враждебные и активные участники ликвидируемых сейчас казачье-белогвардейских
повстанческих организаций, фашистских террористических и шпионско-диверсионных
контрреволюционных формирований. Репрессированию подлежат также элементы этой
категории, содержащиеся в данное время под стражей, следствие по делам которых закончено,
но дела еще судебными органами не рассмотрены.
6. Наиболее активные антисоветские элементы из бывших кулаков, карателей, бандитов, белых,
сектантских активистов, церковников и прочих, которые содержатся сейчас в тюрьмах, лагерях,
трудовых поселках и колониях и продолжают вести там активную антисоветскую работу.
7. Уголовники (бандиты, грабители, воры-рецидивисты, ... ското-конокрады), ведущие преступную
деятельность и связанные с преступной средой.
Репрессированию подлежит также элементы этой категории, которые содержатся в данное
время под стражей, следствие по делам которых закончено, но дела еще судебными органами не
рассмотрены.
8. Уголовные элементы, находящиеся в лагерях и трудпоселках и ведущие в них преступную
деятельность…».
Одно это обстоятельство побуждает к размышлениям об особенностях тоталитарного типа мышления
и соотношении в нем сознательного и бессознательного.
Как свидетельствуют материалы многочисленных новейших исследований, основная масса
репрессированных не совершала никаких уголовно наказуемых действий, была вполне лояльна к
советской власти и подверглась репрессиям лишь потому, что власть чувствовала в ней
потенциального врага. И здесь мы имеем дело с разнообразными проявлениями психического
бессознательного.
Покажем виртуозную работу психического бессознательного, проанализировав материалы
следственного дела репрессированного, чьи сугубо профессиональные ошибочные действия
квалифицировались как контрреволюционные. Из многочисленных и разнообразных по фактическому
материалу в этой группе дел, мы сознательно выбрали наиболее одиозное, а именно: дело
репрессированного за ошибки, описки, оговорки, в которых усматривался тайный, зловещий,
«подрывной» смысл. Такого рода материалы позволяют особо рельефно показать процесс поиска
смысла в кажущемся абсурде.
2 августа 1937 г. был арестован и «изобличен в том, что он является активным участником правотроцкистской диверсионно-террористической организации» главный редактор газеты «Красный
Алтай» С. Р. Телишевский. Накануне ареста он был уволен с должности главного редактора и
�Содержание
исключен из ВКП(б) «за систематическое протаскивание на страницах газеты контрреволюционных
выпадов, за засорение редакции классово-чуждыми элементами» (5).
Из материалов допроса следует, что Телишевский С. Р. свою вину признал: «Я был вовлечен в
троцкистскую организацию бывшим председателем Барнаульского городского совета
Трелиным И. Ф. При проверке материалов газеты «Красный Алтай» выяснилось, что они носят
контрреволюционный характер. Трелин мне сказал, что раз я не задумываясь проводил некоторые
директивы троцкистской организации, теперь надо стать ее сознательным участником. Когда я
спросил у Трелина о целях и задачах организации, он ответил: способствовать развалу советской
власти и всей хозяйственной системы … с тем, чтобы вызвать недовольство советской властью
со стороны трудящихся. Методами борьбы являются приведение в полную негодность жилых и
бытовых учреждений (бани и т. п.), развал автопарка города, создание таких условий в колхозах,
чтобы никто не хотел в них работать» (6).
В справке на арест и привлечение к уголовной ответственности по ст. 58–11, 58–10 УК РСФСР
Телишевского С. Р. перечисляются его злонамеренные контрреволюционные действия: «В газете
«Красный Алтай» за 18 августа 1936 г. поместил отчет о пленуме горсовета, где обсуждалась
работа транспорта и сделан вывод, что на транспорте еще не создана база для мощного
стахановского движения… В газете за 6 августа 1936 г. в передовице «Враги народа пойманы с
поличным» напечатано «такую же задачу маскировки и прикрытия героических (надо было:
террористических) организаций преследовали покаянные выступления Зиновьева и Каменева на
17 съезде ВКП(б). В номере от 17 июня 1936 г. перепечатана передовица из «Правды»
«Сталинская конституция победившего социализма», но к заголовку добавлено: «Классовая
борьба продолжается. Новые законы ее ослабляют» (7).
«Неоспоримые» доказательства контрреволюционной деятельности Телишевского С. Р. в своей
докладной записке секретарю крайкома ВКП(б) К. М. Сергееву приводит зам. зав. отделом печати
Запсибкрайкома ВКП(б) Когаловский: «Газета не говорит с читателями о Коммунистической
партии как единственном руководителе. Даже в специальных номерах, где даются материалы о
победах колхозного строя, нет и намека, что эта победа достигнута под руководством партии,
под руководством Великого Сталина… Газета не упоминает о врагах народа, употребляются
слова «правооппортунистичесие элементы» или «оппозиционеры». Газета стояла в стороне от
классовой борьбы. Срыв хлебозаготовок начальник политотдела МТС «Гигант» Рубцовского
района Ковшов в статье, помещенной в газете, объяснял «нормальным крестьянским
стремлением придержать хлеб для себя». Плохую посевную газета объясняла объективными
причинами. Шла плохо уборка урожая – вновь рассуждения об особенностях этого года.
Выражения «особенности нынешней поздней весны чрезвычайно сузили и без того узкие рамки
сева» или «этот год особенно характеризуется поздним созреванием хлеба» являются лишь
оправданием бездеятельности в организации работ… Газета нередко приводит кулацкие
высказывания под видом их критики» (8).
Сам обвиняемый Телишевский С. Р. в ходе следствия делает признательное заявление: «По сути дела
контрреволюционные выпады делались как лично мною, так и моим заместителем
Шимановым… Шиманов сознательно пропустил в первомайском номере трактовку германского
фашизма как социал-фашизма, исказив тем самым оценку фашизма. В мае Шиманов допустил
опечатку, приписав Сталину «низменное руководство» (надо: неизменное), Герои Советского
Союза напечатано «гемарои», а при перепечатке передовой «Правды» о наркоме внутренних дел
Ежове вставляется предлог «с», чем создается контрреволюционная клевета о снятии Ежова с
поста… Рабочий Жданов при переверстке выкинул часть слова и получилась «политико-тельная
работа». В следующий раз при правке одной из передовиц перепутал строки, что превратило
�Содержание
передовицу в бессмыслицу. Ошибки являются следствием контрреволюционной клеветы на
ВКП(б) и советскую власть» (9).
Проще всего отнести эти факты к категории бесконечных, бессмысленных эпизодов в советском театре
абсурда. Однако все сложнее. И ошибки обвиняемых, и подозрения обвинителей не случайны. Они
являются следствием прорыва бессознательного в сферу сознания.
При осмыслении проблемы психического бессознательного З. Фрейд выдвинул несколько
основополагающих идей (10). Он обосновал различие между сознательным, предсознательным и
вытесненным бессознательным, признавал наличие в психике невытесненного бессознательного
(Сверх-Я). Анализируя свойства и качества бессознательных процессов, З. Фрейд подчеркнул, что
вытесненные в бессознательное желания и влечения человека не пребывают в покое. Находясь в
глубинах человеческой психики, они накапливают силу и готовы в любой подходящий момент
вырваться на свободу. Кроме того, Фрейд считал, что в отличие от сознания, бессознательное
характеризуется отсутствием каких-либо противоречий. Любой фиксируемый сознанием абсурд не
является таковым для бессознательного. С точки зрения психоаналитика, за противоречивостью и
абсурдностью бессознательного стоит скрытый, потаенный смысл. «Нелогичные с позиций сознания
мышление и поведение пациента психоаналитик рассматривает как важный эмпирический материал,
свидетельствующий об активизации бессознательных процессов, нуждающихся в раскрытии их
истоков и конкретного содержания. Цель – выявление их подлинного смысла и доведение до сознания
всего того, что кажется на первый взгляд абсурдным и противоречивым» (11).
Бессознательное – особая психическая система со своим собственным способом выражения и
свойственными ей механизмами функционирования.
С физиологической или психофизиологической точки зрения ошибочным действиям, изложенным в
следственных делах, можно найти разумное объяснение: случайность, вызванная физиологической
усталостью. Но почему власть имущие усматривали в этих ошибках завуалированную критику режима
и были ли у них на это какие-либо основания?
Психоаналитическое рассмотрение ошибочных действий как раз и предполагает выявление их смысла.
Под смыслом любого психологического процесса З. Фрейд понимал намерение, которому этот процесс
служит, тенденцию, которой он придерживается (12). В одних случаях смысл какого-то ошибочного
действия очевиден, в других он становится понятен в результате аналитической работы.
Часто ошибочное действие случается в результате столкновения двух различных намерений, когда одно
намерение может подменяться другим, искажаться, модифицироваться. Это ведет к образованию
комбинаций, которые кажутся либо абсолютно абсурдными, либо, напротив, кажутся наделенными
каким-то сверхсмыслом. Но в любом случае ошибочное действие выражает вполне определенное
намерение человека, прояснение которого необходимо для понимания того, что стоит на самом деле за
тем или иным промахом.
Если ошибочное действие – результат столкновения двух намерений, то для понимания его смысла
необходимо выявить данные намерения. Одно из них, нарушенное намерение, второе –
нарушающее (13). Нарушенное намерение легко обнаруживается и человек его признает. Так, в
рассмотренном деле и сам главный редактор, и совершившие ошибочные действия подчиненные
называют те слова, выражения, которые нужно было правильно напечатать. Но почему же даже по
прошествии десятилетий, живя в совершенно другую эпоху и будучи совершенно свободным от
намерения кого-либо обвинить, заклеймить, все-таки не перестаешь удивляться красноречивости
перечисленных в следственном деле ошибочных действий? Чего стоит одно «низменное руководство»!
А «политико-тельная работа»?! Действительно, от такой политики телу не сладко. А «гемарои» вместо
�Содержание
«герои»? Любой героизм – это перенапряжение человеческих сил, следовательно… Одна
дополнительная буква в фамилии грозного наркома – и вместо опасного, колющего «Ежов» получилось
почти комическое «с Ежов», от глагола «съезжать, съехать». И ведь как в воду глядел наборщик!
Наркома-то действительно вскоре «сняли с должности» и «съехал» он довольно далеко.
В данном случае мы наблюдаем, судя по всему, как нарушающее бессознательное намерение, которое
связано с неприятием того, что происходит вокруг, сталкивается с нарушенным сознательным
намерением: принимать реалии происходящего, жить в согласии с требованиями власти.
Сложность выявления смысла разнообразных ошибочных действий, включая опечатки, заключается в
том, что в их основе лежит, как правило, мотивировка, непосредственно связанная с желаниями и
чувствами, носящими на себе налет антисоциальности. Ошибочные действия являются своеобразным
компромиссом между социальным поведением в обществе и асоциальными импульсами. Самые
различные человеческие качества могут обуславливать ошибочные действия: зависть, эгоизм,
жадность, гедонизм, сибаритство и пр. Но власти-то нужен был аскет, борец, герой. Власть без труда
угадывает эти скрытые намерения и жестоко подавляет их не потому, что эти намерения столь уж
очевидны, а прежде всего потому, что действия подследственных наполнены здравым смыслом, и
сами судьи на месте обвиняемых поступили бы точно так же. Однако Система в таком случае
функционировать не будет, ибо в состоянии неустойчивого равновесия она находится как раз в
результате сознательного перенапряжения жизненных сил общества.
Психоаналитический подход к ошибочным действиям основывается на исследовательской установке,
согласно которой необходимо не столько описывать и классифицировать всевозможные промахи
человека, сколько выявлять и анализировать их с точки зрения проявления столкновений между
внутрипсихическими силами и тенденциями. Противоположные силы, стремления и тенденции
настолько часто действуют в психике человека, что ошибочные действия становятся важной составной
частью его жизни. И поскольку с точки зрения психоанализа разнообразные ошибочные действия
человека не случайны, имеют, как правило, вполне определенную мотивацию, то тем самым сужается
сфера значимости случайности как таковой. То, что раньше приписывалось целиком и полностью
случаю, может быть осмысленно под углом зрения бессознательных влечений и желаний человека.
Известный российский психоаналитик В. М. Лейбин подчеркивает: «Ошибочные действия
представляют своего рода компромиссы, которые свидетельствуют о частичных удачах или неудачах
противостоящих друг другу намерений. Неприемлемое для сознания намерение подавляется, но это
подавление далеко не всегда является полным: оно не может и полностью проявиться, но в то же
время не может не дать о себе знать» (14).
Психоаналитическое объяснение ошибочных действий позволяет совершенно по-иному взглянуть на
весь комплекс следственных дел о «вредительстве» и поставить под сомнение вывод исследователей о
полной абсурдности обвинений. Разумеется, это вовсе не означает, что мы хотя бы как-то
оправдываем репрессивную политику режима. Мы лишь стремимся акцентировать внимание на том,
что психоаналитическое понимание ошибочных действий ведет к изменению образа человека как
исключительно сознательного существа. И утверждение исследователей о том, что сталинский режим
имел мощную социальную опору, а антисталинские выступления были банальной борьбой за власть с
психоаналитической точки зрения не состоятельно. Сознательно режим поддерживался,
бессознательно отторгался, так как угрожал жизни и здоровью. Репрессированное либидо находило
каналы самовыражения.
З. Фрейд был прав в своих выводах: «Если за случайной, на первый взгляд, неловкостью и
несовершенством моторных актов может скрываться такое интенсивное посягательство на свою
жизнь, то остается сделать еще только шаг, чтобы найти возможным распространение этого взгляда на
�Содержание
такие случаи ошибочных действий, которые серьезно угрожают жизни других людей» (15).
Вопросы для закрепления материала и дискуссии
1. В современной отечественной и зарубежной историографии существуют разные
интерпретации причин «большого террора» в СССР. Какие из них Вам представляются наиболее
аргументированными?
2. Составьте психологическую интерпретацию массового политического поведения власти в
период «большого террора», опираясь на текст приказа № 00447 наркома внутренних дел СССР
Н. Ежова
3. На основании представленного в тексте учебного пособия материала следственного дела
С. Р. Телишевского дайте психологическое объяснение ошибочных действий, которые власть
рассматривала как целенаправленное вредительство.
�Содержание
2.5. Бессознательные мотивы и протестные мотивировки
в материалах следственных дел 1950–1960-х гг.
Любая стабильная власть потому и стабильна, что психологически она устраивает многих.
Внутреннюю устойчивость политической системе обеспечивает соответствие массового сознания
базовым особенностям организации общества. Чтобы понять власть, надо понять, какие человеческие
потребности эта власть удовлетворяет. Если люди протестуют против власти, необходимо определить,
удовлетворению каких человеческих потребностей власть препятствует (1).
В то же время следует иметь в виду, что действия людей (в том числе и политические действия) не
всегда осознаны. В психике, помимо рационального сознательного начала, присутствует еще и
бессознательный аспект. Подтверждением этому являются многочисленные процессы и переживания
в психологическом опыте других людей, которые не соответствуют нашему интеллектуальному
ожиданию. Как правило, наше рациональное сознание сразу же опровергает эти процессы и
переживания.
Не ставя задачи выяснения в целом причин стабильности советского режима, предпримем попытку
психологического анализа материалов следственных дел 1950–1960-х гг. с целью выявления
бессознательных мотивов так называемого протестного поведения.
В 1970-е годы в официальной отечественной прессе и литературе укрепилось заимствованное из
западных источников слово «диссидент», которому придавалось ярко выраженное негативное
звучание. Диссидентами называли тех, кто не принимал официальную доктрину, что вело к
столкновению этих людей с аппаратом власти.
Со второй половины 1980-х гг., в условиях изменения политического климата в нашей стране,
диссидентство как явление советской действительности получило уже однозначно позитивную
оценку. Зазвучали имена известных диссидентов. Диссидентское движение становится предметом
специального изучения. В результате, к началу 1990-х гг. сложился новый устойчивый стереотип
исторического сознания: любой человек, протестующий против советской системы – это подвижник,
действия которого заслуживают восхищения, уже хотя бы потому, что абсолютно не связаны с
удовлетворением банальных гедонистических потребностей.
В связи с такой установкой, любые протестные действия против советского режима априорно в
публикациях 1980-х – начала 2000-х гг. стали трактоваться исключительно как акт высокого сознания
протестующих. Между тем, хорошо известно, что стремление продекларировать истину, апеллируя не к
фактам, а к стереотипам массового сознания, неизбежно приводит к искажениям в процессе
реконструкции исторического события.
Итак, зададимся вопросом: какой смысл вкладывается исследователями в понятие «диссидентство»?
Ответить на него можно, проанализировав работы как научного, так и художественнопублицистического характера, в которых хорошо представлены общественные настроения периода
«хрущевской оттепели» и «брежневского застоя» (2). Способствуют этому также документальные
публикации и вспомогательные материалы, позволяющие исследователям сориентироваться в потоке
этой своеобразной информации (3).
В результате совместных усилий исследователей, направленных на реконструкцию реалий советской
эпохи, диссиденство получило характеристику, ставшую ныне уже канонической, которая базировалась
на интерпретации следующих, ключевых событий.
Осуждение «культа личности» на XX съезде КПСС, освобождение и реабилитация тысяч заключенных,
�Содержание
частичная либерализация политического режима посеяли разные надежды в разных слоях советского
общества. Для студенческой молодежи и отечественных интеллектуалов это было время «исканий
правды». Разочарование, недовольство, связанное с крушением старых идеалов и поиском новых,
становится характерным явлением именно для этого слоя советского общества. По некоторым данным,
в стране к началу 1960-х гг. насчитывалось около 400 различных неофициальных молодежных групп,
находившихся фактически в оппозиции к режиму (4). Участники групп придерживались самых
различных взглядов.
Арест писателей А. Сенявского и Ю. Даниэля, суд над ними и жестокий приговор свидетельствовали о
решительном намерении руководства бороться прежде всего с надеждами на либерализацию
политической системы. Писателям было предъявлено обвинение по ст. 70 нового Уголовного кодекса,
согласно которой они обвинялись «в агитации и пропаганде, проводимой в целях подрыва или
ослабления советской власти, в распространении в тех же целях клеветнических измышлений,
порочащих государственный и общественный строй». При этом материалами обвинения были
литературные произведения.
Выступившие в защиту осужденных получили в партийно-правительственных кругах кличку
«подписанты», так как обратились с письмом в адрес XXIII съезда КПСС с призывом освободить
Ю. Даниэля и А. Сенявского. При этом «подписанты» действовали строго в рамках закона и не
требовали ничего, кроме соблюдения закона.
Требования соблюдения советского закона рассматриваются руководителями государства как
оппозиция, угрожающая системе. Требование сделать закон обязательным и для граждан, и для
государства рассматривается как преступление. Это вызывает закономерный протест
интеллектуальной элиты. Появляется «самиздат» как способ борьбы с режимом. Основатели
«самиздата» А. Гинзбург, Ю. Галансков, П. Литвинов – первые жертвы уже постсталинской эпохи.
Складывающееся после отстранения Н. С. Хрущева от власти общественное движение называет себя
демократическим. Его участник и первый исследователь А. Амальрик отмечает, что движение
включало в себя представителей трех идеологий: «подлинный марксизм-ленинизм», «либерализм» и
«христианство». В основании первой идеологии находим идею об искажении Сталиным марксизмаленинизма, возвращение к которому позволит оздоровить общество. Согласно второй концепции
предполагалось возможным осуществить постепенный переход к демократии западного типа при
сохранении принципа общественной и государственной собственности. Третья идеология предлагала
в качестве основы общественной жизни христианские нравственные ценности, подчеркивала особый
исторический путь России. В начале 1970-х гг. происходит обособление трех оппозиционных течений,
их персонификация, так как каждая из программ будет отождествляться с наиболее ярко выражавшей ее
личностью. А. Сахаров станет воплощением либерально-демокртической оппозиции, А. Солженицын
становится символом христианской идеологии, Р. Медведев и Ж. Медведев становятся наиболее
известными идеологами «подлинного марксизма-ленинизма».
А. Амальрик отмечал, что число оппозиционеров «в общем, столь же неопределенно, как и его цели.
Оно насчитывает несколько десятков активных участников и несколько сот сочувствующих».
А. Амальрику же принадлежит и первая попытка анализа социального состава протестующих против
режима. По его данным, среди оппозиционеров процент рабочих ничтожно мал, а крестьян нет
вообще (5).
Совершенно очевидно, что в советском обществе к протестующим против режима относились поразному, но, в любом случае, протестное поведение не стало массовым явлением и доминантой
массового политического поведения. Специально исследовавший региональный аспект этой
проблемы С. П. Волохов достаточно убедительно обосновал вывод о том, что «среди населения
�Содержание
получили распространение различные по своим направлениям и формам протесты, вызванные,
главным образом, несоответствием политической практики государства с его конституционными
основами и интересами граждан, сдерживание органами идеологического контроля различных по
направленности общественных устремлений». В числе наиболее заметных протестных проявлений он
называет «гражданские волнения середины 1950 – середины 1960-х гг., обозначившие требование
углубления демократических начал с одной стороны и нежелание принимать критику «культа
личности» с другой». Исследуя феномен социально-политических протестов 1950–1960-х гг. в
провинции, а именно: Кемеровской, Новосибирской и Томской областей – С. П. Волохов пришел к
выводу, что «в общей массе протестных проявлений… заметное место занимают негативные реакции
населения по поводу неудовлетворительных условий жизни и труда. Их характерной чертой было то,
что простые люди свои жизненные неурядицы часто связывали с деятельностью наделенных
властными полномочиями лиц, нежели с недостатками системы как таковой. Политических акцентов
социальные протесты не имели» (6). При этом, характеризуя источниковую базу проведенного
исследования, к не внушающим особого доверия материалам В. П. Волохов отнес «протокольную часть
следственных дел – показания свидетелей и допросы обвиняемых, так как содержащиеся в них
сведения о мотивах и обстоятельствах поступков не всегда достоверны» (7).
Вместе с тем, материалы следственных дел не лидеров, а именно рядовых, так называемых
«провинциальных» борцов с режимом, позволяют несколько скорректировать общую, достаточно
лубочную картину, созданную идеологами диссидентства, которые явились одновременно и его
первыми историками. Кроме того, обращение к материалам следствий по так называемым
«протестным» делам позволяет обнаружить социально-психологический контекст этого движения и
дать психоаналитическую интерпретацию этого реального явления общественно-политической жизни
1950–1960-х гг.
Поскольку в основе любой интерпретации лежит все же исторический источник, представим наиболее
яркие из всей анализируемой выборки материалы архивно-следственных дел. Итак, кто же они,
«провинциальные диссиденты», чьи действия подпадали под статью 70, п. 1 УК РСФСР 1961 г.
«антисоветская пропаганда и агитация», а чуть позже – под статью 190–1 УК РСФСР 1966 г.
«распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и
общественный строй»?
Бурматов М. П., 1927 г. р., работал в г. Рубцовске слесарем на тракторном заводе. В 1949 г. был
осужден по ст. 1 и 2 Указа Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г. «Об усилении охраны личной
собственности граждан». Освобожден по амнистии в 1959 г., но в 1961 г. снова судим за мелкое
хищение и за дебош, учиненный в ресторане. В августе 1963 г. из тюрьмы, где содержался под стражей
заключенный, в Управление КГБ при СМ СССР по Алтайскому краю поступили материалы о том, что
«Бурматов, отбывая наказание в тюрьме, систематически среди заключенных проводит
антисоветскую агитацию, распространяет среди них антисоветские рукописи, в которых
содержатся клеветнические измышления, порочащие советский государственный и
общественный строй. Помимо того, Бурматов написал аналогичного содержания письмо и
отправил его в американское посольство в г. Москве... Направил письмо на имя секретаря ЦК
КПСС тов. Ильичева» (8). Мотивы действий сам обвиняемый объясняет в своих письмах, рукописях
следующим образом. Из письма в американское посольство: «...Я имею полное основание отречься
от настоящего подданства, принять любое другое, лишь бы только еще пожить хоть десяток
лет, не слушая этих раздражительных, повседневных коммунистических пропаганд о сказке через
20 лет, когда в моем желудке всегда сосет от голода, которому не будет никогда конца... Я на
горьких опытах убедился в чрезмерном насилии власти... Одни лишь изморы да жестокости
остались для меня в этой стране чудес, где юридические спецы отняли у меня все, оставив
�Содержание
навсегда калекой, кастрированным социалистическим измором... Может ли согласиться со мной
Хрущев, этот отъевшийся до уродства глашатай коммунизма через 20 лет, когда его уже не будет
в живых и спросить будет не с кого? А ведь этот коммунист уже живет при помощи достатка,
который обещает народу через 20 лет. А сколько таких еще есть! Только поэтому я стал теперь
таким опасным, что жил до 1943 г. в семье родителей, глава которой, мой отец, был
действительным коммунистом-ленинцем, без малейших каких-либо привилегий,
с
исключительной честностью и беспощадностью к рвачам и хапугам, которых всегда было очень
много. А потому его и съели, загнав в чахотку... Я уехал из дома в поисках условий, приехал в
Рубцовск... Один в чужом городе, без смены белья, от чего вши заели. От голода я не мог даже и
мыслить о супружестве. Я даже грамма не ощущал тогда, как и сейчас, тех половых чувств,
которые имеет уже человек моего возраста... Я хирел, бледнел из-за скудости жизни... Бросил
дружить с девушкой, уединился и загоревал крепко. Попал в тюрьму за мелкую кражу,
освободился, но не женился, ибо чувства мои не пробуждались, снова был осужден, освободился
чуть живой, заморили твари в лагерях. Эта бессовестная власть ухитрилась меня закабалить
абсолютно невиновным... Если я освобожусь, эта подлая пошлая власть опять подберет ко мне
ключи и спрячет в тюрьму... и не нарушал правил, меня обвинили как антисоветский элемент за
мои жалобы... Заклевала, задолбила меня эта власть, спасите меня» (9).
Из письма Бурматова председателю идеологической комиссии ЦК КПСС тов. Ильичеву:
«Извините за такое вдруг, но я вынужден обратиться к вам ввиду серьезного своего заблуждения
или окончательного прозрения... Я не сетую, что был трижды осужден шаблонным методом. Я
злобно настроен сейчас ко всем тем вершителям судеб, они спекулируют тем, что я был осужден
за кражи... Какая анархия и проституция творится в нашем законодательстве... Закон
распространяется только на таких, как я, беззащитных и несчастных, всегда нищих, да на
дураков, Иванов русских мужиков, вечных рабов коммунизма... Я пишу это письмо, а в душе моей
клокочет такая злоба, ненависть к этой подлой проституции в стране... Я вижу, как много
скрыто фальши за радио и газетами... Сопоставляя себя и свои преступления с коммунистами и
их “упущениями”, т. е. запусканием рук своих в карман государства, невольно приходится злобно
скрипеть зубами. Ведь я отволок 13 лет неволи за гроши, а коммунисты всегда, как видно по
газетам, за тыщи рублей отделываются легкими ушибами или выговором. А вы судачите о том,
что привилегии не присущи коммунистам! Зачем врете народу?... Материал из газет вырезаю и
коплю... Сколько их, с партбилетами в карманах... они уже живут в коммунизме. Надо
раскулачить эту 10-миллионную армию коммунистов, а за счет раскулачивания ликвидировать
тюрьмы и лагеря, сделать на их местах дома счастья для всех несчастных... Куда еще
обращаться? В НАТО? В СЕАТО? Ух, гадюки все мерзкие здесь в СССР!» (10).
У Бурматова в камере при обыске изъяли блокнот с записями и стихами собственного сочинения:
«Бесы вы, власть, одни мракобесы, в славе утопли, мой трюм затопили водой, праздно вам,
проститутки-повесы. Слезы и тризна, я дома в гробу, я седой... В славе гнусные твари утопли, в
космос все как один унеслись, и богатства народа забрали, а вопли заточили в тюрьму…» (11).
В августе 1963 г. М. П. Бурматов за антисоветскую деятельность приговорен к 4 годам лишения
свободы.
Ермаков С. В., 1932 г. р., ранее судимый за мелкие хищения трижды, в 1961 г., отбывая очередной срок
в г. Барнауле, как свидетельствуют следственные материалы, «принимает активные действия к
созданию так называемой Российской демократической партии, имеющей целью вести борьбу с
существующим в СССР государственным строем и с КПСС, изготовил и хранил у себя рукописи, в
которых содержалась клевета, порочащая советское государство и общественный строй» (12).
�Содержание
Почитаем эти рукописи:
«Нет ничего особенного, что для большинства народов нашей страны до сих пор не было известно о
существовании других партий и союзов, кроме партии коммунистов, так как эти партии и союзы
находятся в глубоком подполье и до сих пор вели очень осторожную работу. Именно теперь настало
время, обязывающее нас вплотную соединиться с массами, открыть глаза народу и показать ему
жизнь его так, как она есть. Остановлюсь на существующих партиях и союзах и познакомлю
читателей с их структурой и способами борьбы. Кроме партий «народовольцев» и «народоправцев»
свою деятельность ведут «Союз российских демократов» и «Российская демократическая партия»...
Оба союза работают под флагом научно переработанного марксизма-ленинизма, но оба союза далеко
не тождественны... «Союз истинных демократов» ограничивается внешним признанием
выработанных теорий. Российская демократическая партия переносит центр тяжести на
претворение теории в жизнь, намечение путей и средств осуществления демократизма,
соответствующих обстановке...
Наша практическая деятельность ставит себе задачей руководить классовой борьбой масс и
организовать эту борьбу против настоящих господ, именующих себя коммунистами... Наша работа
состоит в распространении среди студенчества и рабочих правильного понятия о современном
общественно-экономическом строе, о различном существовании классов в стране, об их
взаимоотношениях, их борьбе между собой, о прошлом, настоящем и будущем социализма... Настало
время и в деревню занести идею классовой борьбы...
Мелкая интеллигенция двурушна, с одной стороны тяготеет к рабочему классу, с другой к власть
имущим, поддается на заигрывания ради укрепления своего положения и легкой прибыли денег.
Материальные интересы привязывают интеллигенцию к абсолютизму... Только рабочий класс и
студенчество могут быть последовательными демократами до конца...
Настоящие хозяева – коммунисты организовали производство так, что в нем трудно разобраться
простому человеку. До мелочи рассчитав, сколько нужно рабочему для того, чтобы он мог изо дня в
день давать нужную отдачу, хозяева оплачивают ровно столько, сколько должно обеспечить их
минимальный уровень существования... При поверхностном рассмотрении плата за труд рабочего
кажется ценой его труда за единицу рабочего времени. Но так ли это? Попробуйте задуматься над
одним из лозунгов коммунистов, где они призывают народ догнать и перегнать США по выпускаемой
продукции на душу населения... Именно коммунистов мучит чисто волчий аппетит к мясу, молоку,
маслу и др. потребительным стоимостям, имеющим столь же непосредственное отношение и к
семейному очагу рабочего. Кроме того, этот дефицитный высококалорийный продукт нужен
коммунистам для отправки собратьям в другие страны... По сравнению с 1930 г. рост выпускаемой
продукции пищевой промышленности в среднем вырос в 20,8 раза. А это значит, что каждый
рабочий и крестьянин уже должен бы был иметь по 3–4 выходного сезонного верхнего платья, по
телевизору, холодильнику, легковой автомашине, прекрасную меблированную обстановку, а также в
достаточном
количестве
высококалорийный
продукт
питания,
что
увеличивает
продолжительность жизни и производительность труда. Но этого у народа нет, потому что
прибавочный продукт используют хозяева-коммунисты» (13).
По приговору суда С. В. Ермаков за антисоветскую агитацию получил 7 лет лишения свободы, но, не
согласившись с решением суда, пишет кассационную жалобу, в которой, в частности, заявляет:
«Приговор сфальсифицирован... Суд увидел во мне только уголовного преступника с целью скрыть,
что в СССР, кроме КПСС, существуют другие политические партии... Я не имел намерения
открывать перед вами своего лица, но ряд обстоятельств заставляют меня это сделать...
Конечно, и дальше можно было прикидываться простачком. Я член Российской демократической
�Содержание
партии с 1941 г., требую содержать меня как политзаключенного. Если не признаете
политзаключенным, то вашему правительству долго придется оправдываться перед зарубежной
прессой» (14).
Е. И. Егорова, 1931 г. р., арестована в августе 1961 г. в г. Бийске. Из обвинительного заключения:
«... проживая в Бийске, в силу своих антисоветских убеждений проводила среди населения
антисоветскую агитацию. В январе–феврале 1961 г. в общежитии сахарного завода... нецензурной
бранью ругала советскую власть... В кабинете секретаря партбюро сахарного завода высказывала
клеветнические измышления на советскую действительность и КПСС, написала на имя 2-го секретаря
горкома партии заявление, а также заявление на имя председателя Совета Министров СССР... 11 и
14 июня изготовила и вывесила на входной двери и на стене фасада здания горисполкома две
листовки антисоветского содержания... В июле в адрес посольства США в Москве отправила
заявление. В предъявленном обвинении виноватой себя не признает, заявляет, что в этих действиях
ничего преступного не находит» (15).
Вот текст листовки, озаглавленной «Подзаборное ожидание коммунистического рая»:
«Господа коммунисты! До каких пор вы будете дурачить народ? Вся ваша забота о людях
выражается в красивых пустых фразах и транспарантах. Ленин учил вас быть чуткими и
душевными по отношению к людям, но его теория умерла вместе с ним... В 30 лет я потеряла все
здоровье, не в силах найти посильную работу... труд вы оплачиваете тем, чтобы человек не подох
с голоду, а если одеться, то надо неделями голодать... Ценой тысяч человеческих жизней вы
обеспечили себе теплые кабинеты, комфортабельные квартиры, оградили себя милицией, обили
свои кабинеты красным бархатом за счет того, что люди до сыта не едят черного хлеба... До
коммунизма никто не доживет, подохнут, как мухи в назьме... Зачем же пролито столько крови?
В чем же изменился строй в СССР? Страдала Русь и будет страдать и вечно плакать под
забором. А если кто и увидит вашу закулисную жизнь, так вы того сгноите в тюрьме... Что мне
дала революция? До революции мои родные были нищими. И после революции я стала
подзаборной нищей» (16).
В письме на имя посла США, прося разрешения уехать туда, где, как ей кажется, лучше и сытнее, она
рассказывает об обстоятельствах своей жизни: «Родилась в семье нищего колхозника. С тех пор, как
себя помню, все время хотелось есть. И хочется до сих пор. Я помню, чтобы выпросить у матери
хлеба, надо было ушибиться до крови. Мама, увидев это, сжалится и даст кусочек кроме нормы. И
я все время ходила в синяках, но с нового года уже не было никакого хлеба и картошки, семья
сильно голодала. С 6 лет я ходила нищенствовать... Не было ни постельного белья, ни кроватей,
спала вся семья на полу... Я с горькой завистью смотрела на дочь председателя колхоза, которая
ходила в пальто и ботинках... Началась война. Отец и два брата погибли. Умерли в 1946г. от
голода мать и сестра. Нас с братом взяли в детдом... Окончила 7 классов, поступила в техникум,
но заболела дистрофией... В 1952 г. вышла замуж... Страшный алкоголик и деспот, накануне
родов забрал мои и свои последние тряпки и ушел к другой... У меня родилась двойня – мальчики.
Боже, как я с ними намучилась... Заболела, детей взяли в детдом... В 1957 г. я впервые задала себе
вопрос: почему я нищая. Свое жалкое существование я раньше считала как что-то само собой
разумеющееся, а потом у меня открылись глаза на все сразу... Если у вас кто бредит коммунизмом,
то полечите его в психбольнице... Я бы с удовольствием уехала из этого ада... Родина ничего не
имеет права с меня требовать, потому что кроме нищеты, горя, преждевременной старости она
мне ничего не дала» (17).
Из кассационной жалобы:
«Посмотрите на меня как на человека... Если бы я в жизни встретила не чудовище – своего мужа,
�Содержание
то наверное не знала бы о политической стезе... Формально мое преступление доказано, но душой
мне хочется жить как все. Но меня люди выгнали из своего общества... Я даже ни разу не носила
пальто, все телогрейку... Называют меня агитатором, политиком, особо опасной» (18).
Психологический анализ всей выборки материалов из 20 следственных дел позволяет сделать
следующие выводы относительно бессознательных мотивов протестного поведения.
В рамках концепции К. Юнга о природе коллективного бессознательного все психические процессы
рассматриваются как проявления энергии, которая субъективно воспринимается и переживается как
желание. Мы уже отмечали неоднократно, что в аналитической психологии либидо рассматривается
как энергия, которая направляет и побуждает личность к любому виду деятельности. Интерес,
внимание, разного рода стимуляции являются разным выражением либидо: либидо может быть сколь
угодно трансформировано, замещено, но никогда не исчезает. Если либидо, связанное с одним
объектом, исчезает, следует ожидать его возникновения где-то еще. Оно является показателем
динамики жизненного процесса человека, проявлявшегося в психической сфере (19).
Теория либидо К. Юнга включает понятие «прогрессия» и «регрессия». Под прогрессией понимается
успех процесса психологической адаптации. Прогрессия либидо в этом смысле заключается в
непрерывном удовлетворении требований внешней среды. Это возможно лишь при помощи
установки, которая выдвигается субъектом и бывает очень односторонней. Может случиться, что
установка больше не удовлетворяет требованиям адаптации, поскольку изменившиеся условия требуют
другой установки. В процессе прогрессии объединяются пары противоположных установок и
стремятся подавить друг друга. Если происходит подавление, то начинается регрессия либидо.
Оказавшись в затруднительном положении, сознательные противоположности обесценивают друг
друга, и тогда на их место заступают те психические процессы, которые не связаны с адаптацией и
поэтому почти никогда сознательно не эксплуатируются. Бессознательное начинает оказывать влияние
на сознание, это отмечается в нарушении поведения. В процессе регрессии всякого рода
предосудительные и отвергаемые обществом проявления личности выходят на поверхность. Эти
проявления человеку необходимы, в них для него зародыш новой жизни. Это и есть бессознательная
попытка повернуть репрессированное либидо в новое русло. А репрессировано оно было провалом
сознательной установки.
Человек способен приспосабливаться к внешним и внутренним установкам только в том случае, если
он находится в гармонии с обеими. Само течение психических процессов зависит от напряжения и
степени взаимодействия между противоположными полюсами. Если одна сторона какой-либо пары
становится значительно доминирующей в психологическом пространстве личности, то повышается
вероятность того, что она перейдет в свою противоположность. Это явление в аналитической
психологии называется энантиодромией или «течение напротив» (20). И так называемое протестное
поведение в психологическом смысле представляет собой проявление на личностном уровне
коллективного бессознательного.
Почему же протестное поведение не стало массовым в 1950–1960-е гг.? Совершенно очевидно, что
никакой политический режим не стоит только «на штыках». В большей мере, чем на насилие, он
опирается на психологические особенности подданных, которые, собственно, и способствуют не
только формированию, но и устойчивости того или иного политического режима. Устойчивость
режиму придает соответствие массового сознания базовым особенностям организации общества.
Нарушение этого соответствия приводит в конечном итоге к крушению режима. Таким образом, одним
из оснований любого политического режима является устойчивая форма массового политического
сознания.
В политической психологии выделяют четыре типа политического сознания – тоталитарное,
�Содержание
авторитарное, либеральное, демократическое, а базовой личностью для советской политической
системы считается личность с тоталитарным типом сознания. Если применение термина
«тоталитаризм» к характеристике реалий советской действительности среди отечественных историков
в настоящее время считается чуть ли ни дурным тоном, то в политической психологии это одно из
основополагающих понятий (21).
В современных исследованиях по политической психологии тоталитарное сознание рассматривается
как своеобразный «праобраз» всех остальных типов сознания. Тоталитарное сознание позволяет
человеку не видеть очевидное и верить в невероятное, напоминая внешне инфантильное сознание
ребенка. Вместе с тем, в отличие от инфантильного сознания, которое постепенно все же
эволюционирует до «взрослого» состояния, тоталитарное сознание – это вполне сформировавшийся
комплекс, не только не имеющих внутри себя возможностей к изменению, но и всячески
сопротивляющийся возникновению таких возможностей.
Такая устойчивость тоталитарного сознания объясняется прежде всего тем, что оно мифологично по
своей природе и имеет в своем основании архетипические образы. Именно юнгианские архетипы
дают ключ к пониманию социального: человек организует свое социальное пространство по законам
миропорядка, который сгруппирован и выражен в архетипических символах и смыслах.
Мышление, разворачивающееся в мифе, это тот способ, которым историческая эпоха создаёт свою
картину мира. В классических отечественных и зарубежных исследованиях разработаны различные
концепции возникновения мифов. Однако эти концепции не позволяют понять, почему
мифотворчество активно продолжается и на других этапах развития человеческого общества.
Представляется, что психоаналитическая интерпретация более адекватно объясняет природу
мифотворчества в любом историческом времени. Поскольку мифы – это продукт не столько
индивидуального, сколько коллективного творчества, можно использовать в качестве
методологической основы для анализа мифотворчества современного человека, так ярко
проявившегося в следственных: делах репрессированных, теорию коллективного бессознательного.
Мифы – в первую очередь психические явления, выражающие глубинную суть души. Как составные
элементы мифов, архетипические мотивы берут своё начало от архетипических образов. При этом
«архетип – это не знак, а первообраз, это внутренние диспозиции, которые, производя одинаковые
представления, относятся к универсальным и неизменным структурам психики» (22).
Архетипический материал прорывается в мифе. Образы мифа слабо обработаны индивидуальным
сознанием именно потому, что они покоятся на более древней и незыблемой основе – коллективном
бессознательном.
По нашему мнению, именно архетипы выполняют структурообразующую функцию в тоталитарном
сознании. Картина мира тоталитарным сознанием создаётся посредством оживления базовых
архетипов: Герой, Тень, Абсолютная Мать (Анима), Вождь, Отец (Анимус), Персона, Зеркало Вод
(трансформация), Мандала (оберегающий круг), Сакральное Слово (слово, творящее мир) и др.
Анализ материалов дел репрессированных по политическим мотивам в 1950–1960-е гг. позволяет
сделать вывод о том, что в процессе формирования конфронтационных стереотипов главную роль
играет оживление архетипов «персона» и «герой».
Архетипы оживают в определенных условиях, которые подробно описаны в исследованиях К. Юнга и
его последователей. В самом общем виде это можно сформулировать так: когда рушатся все основания
и подпорки, нет ни малейшего укрытия, страховки, только тогда возникает возможность переживания
архетипа (23).
�Содержание
Активизация архетипических структур в тоталитарном сознании является защитной реакцией на
тотальное насилие, страх и боль. Архетипические структуры, оживая в подсознании, усиливают
состояние равновесия, стабильности, так как несут информацию об архитектонике социального
порядка (24).
Мифологическая картина мира тоталитарного сознания включает в себя своеобразные представления о
времени и пространстве, которые и придают чрезвычайную устойчивость тоталитарному типу
сознания.
К. Манхейм предложил концепцию, в основу которой положил взаимосвязь определенного типа
политического сознания и соответствующего ему представления об историческом времени (25).
Согласно концепции К. Манхейма, либеральное сознание ориентировано на будущее, «презирает как
дурную действительность все то, что завершило свое историческое становление, и все настоящее.
Полное осуществление идеала в либеральной концепции перемещается в далекое будущее, но
возникает в недрах того, чье становление происходит здесь и теперь» (26).
Консервативное восприятие времени «находит важнейшее подтверждение обусловленности всего
существующего в том, что открыто значение прошлого, значение времени, создающего ценности» (27).
Таким образом, и в либеральном, и в консервативном политическом сознании настоящее определяет
отношение к прошлому.
Социалистическое сознание устремлено в будущее, которое вытесняет настоящее и стирает прошлое.
Для коммунистической идеологии социальное развитие – это полный разрыв с прошлым, радикальные
трансформации и сдвиги. По Марксу, «традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над
умами живых» (28).
Уникально и характерное для социалистического сознания стремление оценивать все происходящее в
настоящем с позиций представлений о будущем. И для Маркса вся история человечества была лишь
предисторией: подлинная история, по его мнению, должна была наступить с утверждением
коммунистического общества (29).
Обратим внимание на то, что К. Манхейма механизм политизированного восприятия исторического
времени интересовал в связи с разработкой проблематики идеологии и утопии. В современной
политической психологии акцент переносится на реконструкцию и соответствующую интерпретацию
взаимных ожиданий граждан и власти, что в результате и привело к формированию представлений об
эволюции политического сознания.
Для понимания этого феномена сделаем короткий экскурс в типологию восприятия исторического
времени в историософии XVIII–XX вв.
В начале XVIII в. Дж. Вико предложил стадиальную теорию исторического процесса. В его
представлении «система естественного права народов… проходит совершенно одинаково и с полным
постоянством через три Века, протекшие… за все время мира… а именно: Век Богов, когда языческие
люди думают, что живут под божественным управлением и что все решительно им приказывается …
оракулами… Век героев, когда последние всюду царствовали в Аристократических Республиках на
основе, как они полагали, превосходства своей природы, отличающейся от природы плебеев; и,
наконец, Век Людей, когда все признали, что они равны по человеческой природе» (30).
Идея непрерывности исторического процесса была актуализирована в немецкой историософии в 80-е
гг. XVIII в. И. Г. Гердер в работе «Идеи к философии истории человечества» создает интересный образ
времени: «Так разве не упорядочены времена, как упорядочены пространства? А ведь время и
�Содержание
пространство – близнецы, и одна у них мать – судьба» (31).
М. Ф. Румянцева считает, что такое «пространственное» восприятие времени, в виде хронологической
шкалы, визуализацию которой можно обнаружить в любом школьном учебнике, остается до сих пор
преобладающим прежде всего потому, что оно является наиболее свойственным обыденному
сознанию (32).
Марксистская концепция общественно-экономических формаций, являясь по своей природе одной из
самых разработанных стадиальных теорий исторического процесса, была положена в основу
официальной советской идеологии. В концепции К. Маркса исторический процесс разворачивается во
времени и устремлен к коммунистической формации. А что дальше? М. Ф. Румянцева, предлагая
систематизировать теории исторического процесса по принципу их телеологичности или
нетелеологичности, замечает, что «только нетелеологические концепции включают временной
континуум, поскольку в телеологических концепциях при достижении цели истории историческое
время (или, по крайней мере, «текущее» время истории) должно остановиться» (33). И если под
телеологическими концепциями понимать такие, которые видят цель истории в будущем, то
марксистская концепция последовательно телеологическая.
Действительно, рядовые советские граждане – «строители коммунизма» всех сложностей марксистской
концепции не постигли. Но эта концепция была идеологической основой прежде всего потому, что
соответствовала массовому сознанию тоталитарного типа.
Пространство и время в тоталитарном сознании делится на нейтральное и сакральное. Повседневная
жизнь протекает в рамках нейтрального времени. В моменты сопряжения повседневной жизни с
жизнью государства («красные даты») происходит сакрализация пространства и времени и размывание
границ частной жизни. Сакральным пространством становятся определенные улицы, символический
характер приобретает проход перед трибуной во время демонстрации.
В тоталитарном сознании социальное время важнее индивидуального. Государство поощряет
образцовое поведение в социальном времени, индивидуальное время при этом социализируется и
направляется в нужное русло, выносится в сакральное пространство (в качестве примера можно
привести доски почета, «красные уголки» и т. п.).
Социальное пространство настолько важнее индивидуального, что даже скромные попытки
сосредоточиться преимущественно на личной жизни и бороться за рост личного благосостояния могут
стоить индивиду если не жизни, то свободы, о чем свидетельствуют многочисленные материалы
следственных дел репрессированных.
Общее правило функционирования пространства и времени в тоталитарном сознании – сжатие
пространства и времени. Один из парадоксов такого «сжатия» заключается в том, что вербальная
модель мира становится важнее реальной. Такая модель приспособлена для функционирования только
своих объектов: «чужое» моментально отслеживается и вытесняется, о чем свидетельствует феномен
добровольного и активного доносительства в тоталитарном обществе, а также непомерно жестокие
наказания за простые житейские сетования на тяготы окружающей действительности.
Г. Почепцов формулирует следующие способы преобразования тоталитарного пространства в
тоталитарное время и наоборот:
- пространство преобразуется во время посредством использования модели работы с будущим как с
уже реализованным путем сжатия времени; т. е. время приобретает такое качество пространства, как
разнонаправленность и возможность к любым изменениям;
�Содержание
- время преобразуется в пространство путем наделения пространства таким свойством времени, как
однонаправленность; все иные пространства, кроме «своего», признаются изначально
отклоняющимися, но обязательно возвращающимися к единственно возможному «своему»
пространству (34).
Объективно жизнь в тоталитарном обществе тяжела и опасна. Человек считает, что его окружают
внутренние и внешние враги. У него нет ничего, что могло бы его защитить: нет своего дома,
практически нет имущества, все в его жизни зависит от вмешательства (или невмешательства!)
государства. Однако субъективно индивид с тоталитарным типом политического сознания чувствует
себя вполне комфортно в таком обществе. В такой ситуации сложно существовать индивиду с иным
типом политического сознания, но и у него есть несколько путей защиты, например: героический путь
борьбы с системой; аутизм или внутренняя эмиграция, когда человек старается максимально
дистанцироваться от общества. Однако большинство выбирает психологический путь защиты, который
может быть в концентрированном виде представлен следующим образом: чтобы избежать страха и
боли, достичь внутреннего равновесия, человек готов принять глубокие и радикальные искажения
реальности. Разделяя с властью ее картину мира, человек обретает не только надежду на выживание,
но и на бессмертие.
Но чем объясняется неадекватная реакция власти на так называемые «обывательские настроения»?
Методологической основой материалов допросов и свидетельских показаний служит
психоаналитическая концепция З. Фрейда в той ее части, которая касается действия социальнопсихологического механизма проекции. Данное понятие определяется как механизм психологической
защиты, заключающейся в неосознанном наделении другого человека или социального института
желательными свойствами. Покажем это на конкретном примере, рассмотрев дело Лукина В. М.,
1930 г. рождения, студента сельскохозяйственного института, проживавшего в г. Барнауле и
арестованного в марте 1957 г. за «антисоветскую пропаганду» (35).
Из постановления на арест: «Лукин среди студентов и преподавателей института и других лиц из
числа своего окружения проводил антисоветскую агитацию, высказывая клеветнические
измышления на советскую действительность, восхвалял жизнь в капиталистических странах и
их государственный строй… Клевещет на внешнюю политику СССР и проводимые
хозяйственные и политические мероприятия внутри страны… Одобряет действия реакционных
сил в Венгрии и клевещет на государственное устройство в СССР и странах народной
демократии» (36).
Антисоветская деятельность Лукина подтверждается показаниями свидетелей. Так, К-ов А. И. показал,
что «читая в газете сообщения о событиях в Венгрии и экономической помощи ей со стороны
СССР, Лукин высказывал клевету на экономическое положение рабочего класса в СССР, заявив,
что советское правительство обирает своих рабочих и помогает Венгрии… Читая сообщения в
печати о безработных в Америке, клеветал на материальные условия жизни советского народа…
По поводу опубликования в печати Указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении
Алтайского края орденом Ленина клеветнически заявлял, что орденом-то Алтайский край
наградили, а хлеб с мясом и молоком увезли в Египет» (37).
Свидетель В-ий А. И., однокурсник обвиняемого, показал, что в его присутствии Лукин
«неоднократно клеветал на материальные условия жизни, что в СССР не оказывают
нуждающимся материальную помощь, и он об этом написал письмо в ООН… Показывал
студентам журнал “Америка”, восхвалял американскую технику и умалял технические
достижения СССР» (38).
Свидетель Б-ов А. И. показал, что во время политчаса в институте обвиняемый «высказывал
�Содержание
несогласие с решениями партийных органов о направлении из городов коммунистов и
специалистов на руководящую работу в деревню» (39).
Свидетель К-о В. Г. показал, что в беседе с ним по поводу когда-то имевшегося у Лукина желания
учиться на журналиста, тот «возводил клевету на советскую демократию и восхвалял так
называемую «демократию» и «свободу слова» в Америке» (40).
За все перечисленные «прегрешения» обвиняемый Лукин получает чудовищное наказание – 10 лет
лишения свободы! В кассационной жалобе он пытается доказать, что следователь, свидетели,
прокурор совершенно превратно истолковали его обычные житейские разговоры: «Я говорил, что в
городе перебои с хлебом, а Виноградова утверждает, что я говорил, будто в СССР нет хлеба. В
СССР полно хлеба! Но все ведь знают, что в городе вечные очереди за хлебом… Я не видел, чтобы
продавали свободно сливочное масло, молоко, колбасу, сахар – кто это может отрицать? Какая
же это клевета?» (41).
Лукин делает вывод о том, что следователь и прокурор не захотели разобраться «покоммунистически, честно: почему, отчего, как» (42).
Дело в том, что следователь и прокурор просто обречены были услышать «компромат» в обычных
сетованиях на житейские трудности, а потом навязать ход своих мыслей свидетелям. Оставим пока в
стороне нравственный аспект проблемы. Обратим внимание на стереотипность инкриминируемых
обвиняемому деяний: практически во всех следственных делах один и тот же «джентельменский
набор» криминала, одни и те же вопросы, заданные свидетелям; свидетели дают именно те показания,
которых ждет следователь, а обвиняемый в недоумении: как можно карать за то, что является чистой
правдой, и по какой таинственной причине эту правду нельзя произносить вслух?!
Та, прямо-таки маниакальная дотошность, с которой выискивается криминал в обычных
обывательских разговорах, позволяет дать следующую интерпретацию поведения спецслужб.
Власть создает напыщенный, идеализированный образ собственного «Я»: «мудрое советское
руководство ведет счастливый советский народ к зажиточной жизни; помешать этому могут только
происки внутренних и внешних врагов». Так формируются главные конфронтационные стереотипы
периода «хрущевской оттепели»: «критикующий власть – враг», «заграница – зло».
Однако несовпадение завышенной самооценки власти и окружающей действительности столь
очевидно, что не может не осознаваться и «проводниками диктата». Это именно то запретное, что
вытесняется в подсознание, а невротизируемая вытесненным, психика формирует механизм
психологической защиты.
В арсенале психологических средств защиты проводников идеи «построения коммунизма за 20 лет»
наиболее очевидным является механизм проекции: «Другой» становится как бы своеобразной свалкой
для собственных сомнений, мыслей, оценок, вытесненных в подсознание и подавленных в себе, но
бессознательно проецируемых на «врагов».
В анализируемом деле есть один любопытный эпизод. У обвиняемого при обыске изъята пачка чистой
писчей бумаги. Лукина долго и дотошно расспрашивают: где купил, с какой целью, где использованные
листы и т. п. Лукин путается в показаниях, не может вспомнить: рисовал, выполнял контрольные
работы… Он не может понять, чего от него добиваются. Все разъясняется, когда Лукину предъявляют
листовку «антисоветского содержания», найденную в подъезде одного их домов. И хотя
графологическая экспертиза не подтвердила, что листовка написана рукой обвиняемого, но для
спецслужб он потенциально виновен только потому, что у него есть пачка чистой бумаги. И
совершенно не важно, что о подобной возможности использовать бумагу Лукин даже и не
�Содержание
подозревает. Главное, что спецслужбы знают, как ее можно использовать.
Таким образом, психоаналитическая интерпретация делопроизводственной документации органов
политической юстиции позволяет сделать следующие выводы.
Несмотря на дискуссии вокруг научного статуса психоанализа, тенденции последнего десятилетия
свидетельствуют о выходе психоанализа за узкие рамки клинической практики и попытках импликации
психоанализа в гуманитаристику.
В источниковедении психоанализ логически приобретает статус герменевтической процедуры,
помогая существенно раздвинуть интерпретационные границы исторического источника.
Исследователь, использующий психоанализ как философскую антропологию, обязан постулировать
существование бессознательного и при условии выбора им адекватной концепции, результаты его
исследования могут обогатить процесс исторического познания.
Опыт психоаналитической интерпретации таких специфических исторических источников, как
нормативные акты и делопроизводственная документация органов политической юстиции, позволяет
сделать следующие существенные источниковедческие наблюдения.
Нормативные акты, регулировавшие деятельность органов политической юстиции в СССР, несут на
себе следы бессознательных проекций тех, кто осуществлял власть. Вся делопроизводственная
документация органов политической юстиции, в том числе и следственные дела репрессированных,
сохраняет в себе различные проявления психического бессознательного.
Следственные дела репрессированных – это своеобразные произведения, созданные людьми, с вполне
определённым, а именно – тоталитарным типом мышления. Поэтому архетипический материал,
всплывая в историческом источнике, обнаруживает мифологичность сознания его создателя.
Сам исторический источник, каковым являются следственные дела репрессированных, есть ни что
иное, как отражение архетипа «слово, творящее мир”. Понимание документа тоталитарным сознанием
заключается в том, что слово документа творит мир как действительность. В таком сознании документ
– это не просто отображение факта, но документ сам по себе есть отображаемый факт, т. е. архетип
сакрального «слова, творящего мир», без труда обнаруживается в следственных делах
репрессированных.
Ситуация, в которой возник такой исторический источник, как следственные дела репрессированных,
провоцировала оживление «психического бессознательного» как в обвиняемом, так и в обвинителе.
Опыт психоанализа конкретного исторического источника позволяет сформулировать общую задачу
для исследователя, работающего с документами, достоверность информации которых вызывает
сомнения: выявить, обнаружить любые проявления психического бессознательного в тексте, что
поможет снять проблему недостоверности этого исторического источника и позволит активно
использовать его для осуществления исторических реконструкций.
Вопросы для закрепления материала и дискуссии
1. Каков, на Ваш взгляд, механизм формирования бессознательных мотивов протестного
поведения?
2. С какими событиями в истории нашей страны связано возникновение диссидентского
движения?
3. Как Вы считаете, почему протестное поведение не стало массовым явлением, доминантой
массового политического поведения?
�Содержание
4. Какие типы политического сознания выделяют в политической психологии? Дайте им
характеристику?
5. Каковы особенности тоталитарного типа политического сознания?
6. Используя концепцию З. Фрейда о действии механизма психологической защиты, объясните
неадекватную реакцию власти на так называемые «обывательские настроения».
7. Докажите, что глубинная герменевтика расширяет интерпретационные
исторического источника и делает проблему его недостоверности неактуальной.
границы
�Содержание
Заключение
Таким образом, науковедческие тенденции последних лет свидетельствуют о том, что не только за
рубежом, но и в России активно развиваются самые разные направления исторической психологии.
Это способствует обогащению методологической базы современных конкретно-исторических
исследований. В настоящее время исторической психологии не хватает устоявшегося категориального
аппарата, а также преодоления разногласий между учеными в определении объекта, предмета, методов
исследований. В то же время, историческая психология демонстрирует пересечение различных
парадигмальных установок в исследовательском поле. В связи с этим, можно утверждать, что именно
становление и развитие исторической психологии отражает интеграционные тенденции в
современной науке.
История и психология – науки о разных временах. Первая изучает прошлое, вторая – настоящее.
Следовательно, судьба профессиональной исторической психологии состоит в возможности соединить
в едином рассмотрении разные регистры времени. В рамках различных научных направлений
используется различная методология для решения этой проблемы
�Содержание
Примечания
Глава I. Историческая психология как самостоятельная область научных знаний
1.1. Развитие
историко-антропологической
традиции
в зарубежной
и отечественной
историографии. Формирование основных направлений и школ исторической психологии
1.2. Институализация исторической психологии в России. Дискуссии о предмете и методах
исследования
1.3. Перспективы развитие психоаналитического направления в исторической психологии.
Теоретико-методологические основания глубинной герменевтики
Глава 2. Глубинная герменевтика как источниковедческая парадигма в исторической психологии
(на примере делопроизводственной документации органов политической юстиции СССР)
2.1. Психоанализ нормативных актов, регулировавших деятельность органов политической
юстиции СССР
2.2. Психическое бессознательное в контексте следственных дел репрессированных периода
формирования советской социально-политической системы
2.3. «Великий
поведения
перелом»:
психоаналитическая
интерпретация
массового
политического
2.4. «Большой террор» в контексте концепции проявления психического бессознательного
2.5. Бессознательные мотивы и протестные мотивировки в материалах следственных дел
1950–1960-х гг.
�Содержание
Глава I. Историческая психология как самостоятельная область
научных знаний
Глава I. Историческая психология как самостоятельная область научных знаний
1.1. Развитие
историко-антропологической
традиции
в зарубежной
и отечественной
историографии. Формирование основных направлений и школ исторической психологии
1.2. Институализация исторической психологии в России. Дискуссии о предмете и методах
исследования
1.3. Перспективы развитие психоаналитического направления в исторической психологии.
Теоретико-методологические основания глубинной герменевтики
�Содержание
1.1. Развитие историко-антропологической традиции в зарубежной
и отечественной историографии. Формирование основных направлений и школ
исторической психологии
1. Полторак С. Н. О некоторых современных тенденциях развития исторической психологии //
Историческая психология, психоистория, социальная психология: общее и различия материалы ХV
междунар. науч. конф. СПб., 2004. С. 4.
2. См., например: Борисковская Л. Б., Полторак С. Н. Историческая психология: первый опыт
отечественной историографии // Вест. СПб. ун-та. Сер. 6 Вып. 4. СПб., 2001. С. 3–15; Михина Е. М.
Размышления о семинаре. Субъективные заметки // Одиссей. 1993. С. 300–318; Кошкаров Д. А.
Историческая психология и региональная история в отечественной и зарубежной историографии
второй половины ХIХ–ХХ вв. // Историография и источниковедение истории Южного Зауралья.
XVIII–ХХ вв.: сб. науч. тр. Курган, 1999. С. 50–66; Шувалов В. И. Социально-психологический аспект
изучения истории российской историографии первой трети ХIХ – первой половины ХХ вв. М., 2001.
3. Мэнюэл Ф. Е. О пользе и вреде психологии для истории // Философия и методология истории. М.,
1977. С. 263–264.
4. Шутова О. М. Психоистория: школа и методы. Минск. 1997. С. 21–23.
5. Мэнюэл Ф. Е. Указ соч. С. 271.
6. Шкуратов В. А. Историческая психология. М., 1997. С. 95.
�Содержание
1.2. Институализация исторической психологии в России. Дискуссии о предмете
и методах исследования
1. Костомаров Н. И. Земские соборы // Исторические монографии и исследования. М., 1995. С. 302.
2. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 91.
3. Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 294–295.
4. См., подробнее: Шувалов В. И. Социально-психологический аспект изучения истории российской
историографии первой трети ХIХ – первой половины ХХ вв. М., 2001.
5. Кошкаров Д. А. Указ. соч. С. 56.
6. Гуревич А. Я. Проблема ментальности в современной историографии // Всеобщая история:
дискуссии, новые подходы. М., 1989. Вып. 1. С. 77–78.
7. Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 65.
8. Хроника // Одиссей. М., 1989. С. 183.
9. Подробнее о работе семинара см: Межинститутский семинар по исторической психологии.
Хроника // Одиссей. Человек в истории. Исследования по социальной истории и истории культуры.
М., 1989.
10. Человек и культура. М., 1990.
11. Там же.
12. Вопросы кибернетики. Семиотика. М., 1989.
13. См.: Хроника // Одиссей. 1989. С. 188.
14. Баткин Л. М. К спорам о логико-историческом определении индивидуальности // Одиссей. 1990. С.
59–76.
15. Предисловие к книге Ю. М. Лотмана «Внутри мыслящих миров». М., 1999. С. 3–26.
16. Михина Е. М. Размышления о семинаре // Одиссей. 1993. С. 300.
17. Копосов Н. Е. К анализу ментальных основ советской историографии // Одиссей. 1992.
18. Гуревич А. Я. Загадка школы «Анналов» // Arbor mundi. Вып. 2. М., 1993.
19. Споры о главном: Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки во французской школе
«Анналов». М., 1993.
20. Экштут С. А. Павел Пестель: трудная борьба с людьми и обстоятельствами // Родина. 1989. № 10.
21. Харитонович Д. Э. Mundus novus: Первозданная природа глазами человека эпохи Возрождения //
Природа в культуре Возрождения. М., 1993.
22. Миронов Б. Н. Историческая психология и историческое знание // Общественные науки. 1986.
№ 10.
23. См., например: Бадалян Л. Г. К опросу об исторической психологии: Методы изучения человека
в меняющемся мире // Наука – о человеке: сб. науч. тр. М., 1988. С. 186–198.
24. Белявский И. Г. Развитие психолого-исторических представлений: учебное пособие. Киев, 1988;
�Содержание
Шкуратов В. А. Психика. Культура. История: введение в теоретико-методологические основы
исторической психологии. Ростов-на-Дону, 1990.
25. Белявский И. Г. Указ. соч. С. 6.
26. Полторак С. Н. Указ. соч. С. 7.
27. Одиссей. М., 1993.
28. Одиссей. 1993. Образ Другого в культуре. М., 1993. С. 312.
29. Психологический журнал. 1991. Т. 12, № 4. С. 3–15.
30. Там же. С. 7.
31. Стили и поведение в истории мировой культуры. М., 1990. С. 54
32. Боброва Е. Ю. Методологические принципы исторической психологии // Вестник СПб. ун-та.
Сер. 6. 1993. Вып. 3. С. 65–73.
33. Полторак С. Н. О некоторых современных… С. 5.
34. Указ. соч. С. 1.
35. Провинциальная ментальность России в прошлом и будущем: материалы междунар. науч. конф.
Самара, 1997.
36. См., например: Поиски исторической психологии. Сообщ. И тез. док. междунар. науч. конф. СПб.,
1997; Историческая психология в условиях сталинизма: междунар. науч. семинар. СПб., 1998;
Теоретические и методологические вопросы исторической психологии: междунар. науч. семинар. СПб.,
1999; Феномен российской интеллигенции. История и психология: материалы междунар. конф. СПб.,
2000; и др.
�Содержание
1.3. Перспективы развитие психоаналитического направления в исторической
психологии. Теоретико-методологические основания глубинной герменевтики
1. Кладова Н. В. К вопросу о становлении психоистории как направления в зарубежной
и отечественной историографии // Историческая психология, психоистория, социальная психология:
общее и различия. СПб, 2004. С. 3–10.
2. Шутова О. М. Психоистория: школа и методы. Минск, 1997. С. 18–19.
3. Воскобойников А. Э. Бессознательное и сознательное в духовном мире человека: автореф. дис. … дра филос. наук. М., 1997. С. 7.
4. Фрейд З. Психология бессознательного. М., 1989.
5. Лейбин В. М. Психоанализ. СПб., 2002. С. 93–105.
6. Ярошевский М. Г. Психоанализ как культурно-исторический феномен
литература в России. М., 1997. С. 21.
// Психоаналитическая
7. См. об этом подробно: Куттер П. Современный психоанализ. Введение в психологию
бессознательных процессов. СПб, 1997; Психоанализ в развитии. Екатеринбург, 1998; Томе Х.,
Кэхеле Х. Современный психоанализ: в 2 т. М., 1996.
8. Юнг К. Г. Психология бессознательного. М., 1994.
9. Зеленский В. Послесловие // Карл Густав Юнг. Аналитическая психология. Прошлое и настоящее.
М., 1997. С. 276–277.
10. Периодизация дана по: Овчаренко В. История
ее периодизации // Архетип. 1996. № 3–4. С. 145–151.
российского
психоанализа
и проблемы
11. Вестник психоанализа. № 1. 2000. С. 186–197.
12. См., например: Руткевич А. М. Психоанализ и религия. М., 1987; Аугустинавичюте А. Модель
информационного метаболизма // Соционика, ментология и психология личности. 1995. № 1;
Зимовец С. Молчание Герасима. Психоаналитические и философские эссе о русской культуре. М., 1996;
Архетип: культурологический альманах. Шадринск, 1996; Гуленко В. В., Тыщенко В. П. Юнг в школе.
Новосибирск. 1998; Архетипические образы в мировой культуре: тезисы всероссийской науч. конф.
СПб., 1998; Психология и психоанализ власти: хрестоматия: в 2 т. / ред.–сост. Д. Я. Райгородский.
Самара, 1999; Гусева С. А. Современный политический миф: игра по законам архаики // Сервер
Восточно-Европейского института психоанализа; и др.
13. Сухачев В. Ю. Исследование человека: основные подходы в философской антропологии. СПб.,
2003; Мазин В. А. Субъект психоанализа З. Фрейда и философии Деррида: философскоантропологические аспекты. СПб, 2003; Шклярик М. Г. Бессознательное в механизме культуры. М.,
2002; и др.
14. Воскобойников А. Э. Указ соч. С. 11.
15. См., например: Шутова О. М. Психоистория: школа и методы. Минск, 1997; Гозман Л. Я.,
Эткинд А. М. Метафора или реальность? Психологический анализ советской истории // Вопросы
философии. 1991. № 3; Петренко М. С. Идейно-психологический кризис массового сознания в Сибири
в 1950-е гг. // Региональные процессы в Сибири в контексте российской и мировой истории: тезисы
всероссийской науч. конф. Новосибирск, 1998; Зимина Н. Г. Психологические методы в политических
�Содержание
биографиях // Новая и новейшая история: межвуз. сб. Саратов, 1999. Вып. 18; Кладова Н. В. Теоретикометодологические проблемы исторического познания: источниковедческий аспект. Барнаул, 2006; и др.
16. Белкин А. И. Судьба и власть или В ожидании Моисея. М., 1996. С. 5.
17. Философские науки. 2000. № 2–3.
18. Лекторский В. А. О некоторых философских уроках З. Фрейда // Философские науки. 2000. № 2.
С. 103–109.
19. Там же. С. 105.
20. Там же. С. 106.
21. Там же. С. 107.
22. Автономова Н. С. Фрейд в Европе и России: парадоксы «второго пришествия» // Философские
науки. 2000. № 2. С. 117–123.
23. Там же. С. 123.
24. Куттер П. Современный психоанализ. СПб., 1997. С. 32.
25. Там же. С. 125.
26. Руткевич А. Я. Глубинная герменевтика. М., 1992.
�Содержание
Глава 2. Глубинная герменевтика как источниковедческая парадигма
в исторической психологии (на примере делопроизводственной
документации органов политической юстиции СССР)
2.1. Психоанализ нормативных актов, регулировавших деятельность органов политической
юстиции СССР
2.2. Психическое бессознательное в контексте следственных дел репрессированных периода
формирования советской социально-политической системы
2.3. «Великий
поведения
перелом»:
психоаналитическая
интерпретация
массового
политического
2.4. «Большой террор» в контексте концепции проявления психического бессознательного
2.5. Бессознательные мотивы и протестные мотивировки в материалах следственных дел
1950–1960-х гг.
�Содержание
2.1. Психоанализ нормативных актов, регулировавших деятельность органов
политической юстиции СССР
1. См., например: Кудрявцев В., Трусов А. Политическая юстиция в СССР. М., 2000; Курицын В. М.
История государства и права России. М., 2004; и др.
2. В. И. Ленин и ВЧК. Сборник документов. М., 1974 С. 36–37.
3. Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. 1917–1952. М.,
1953. С. 16.
4. Там же. С. 20.
5. Сборник документов по истории уголовного законодательства… С. 34.
6. Там же. С. 73.
7. Декреты Советской власти. Т. VIII. М., 1968. С. 255–256.
8. Кудрявцев В., Трусов А. Политическая юстиция в СССР. М., 2000. С. 76.
9. Коровин Б. Б. История отечественных органов госбезопасности. М., 1998. С. 122.
10. Там же. С. 135.
11. Кудрявцев В., Трусов А. Политическая юстиция в СССР. С. 78.
12. Коровин Б. Б. Указ. соч. С. 29.
13. Сборник документов и материалов по истории уголовного законодательства. С. 344, 347.
14. «Труд». 1992. 4 июня.
15. Курицын В. М. История государства и права России… С. 220.
16. Там же. С. 10.
17. Сборник документов по истории уголовного законодательства. … С. 19–20.
18. Там же. С. 35.
19. Цит. по: Кудрявцев В., Трусов А. Политическая юстиция в СССР. С. 151–152.
20. Кудрявцев В., Трусов А. Указ. соч. С. 154.
21. См., например: Лунев В. В. Преступность ХХ века. М., 1997.
22. Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических
репрессий. М., 1993. С. 48–49.
23. Кудрявцев В., Трусов А. Указ. соч. С. 322.
24. Там же. С. 323.
25. См., например: Лунев В. В Политическая преступность в России: прошлое и настоящее // ОНС.
1999. № 5. С. 67.
26. См., например: Стецовский Ю. И. История советских репрессий: в 2 т. М., 1997.
27. См. подробно: Гозман Л. Я., Шестопал Е. Б. Политическая психология. Ростов-на-Дону, 1996.
�Содержание
28. Самсонова Т. Н. К истории становления политического психоанализа // Вестник Московского
университета. Серия 18. Социология и политология. 2001. № 2.
29. Там же. С. 203.
30. Там же. С. 205.
31. Юнг К. Диагностика диктаторов. Интервью, взятое у К. Г. Юнга Х. Никербокером в 1938 г. //
Человек. 2000. № 1.
32. Кайтуков В. А. Эволюция диктата: Опыты психофизиологии истории. М., Б. г. С. 9.
33. Там же. С. 7–8.
34. Там же. С. 15–19.
35. Там же. С. 28-40.
36. Политология / под ред. А. Мельвиля. М., 2004. С. 390.
37. Гениффе П. Марат – идеолог террора // Вопросы истории. 2003. № 4. С. 65.
38. Политология / под ред. А. Пугачева. М., 2003. С. 89.
39. Торгашев Г. А. Основы религиоведения. СПб., 2003. С. 17.
�Содержание
2.2. Психическое бессознательное в контексте следственных дел репрессированных
периода формирования советской социально-политической системы
1. Маркс К., Энгельс Ф. Революционный катехизис // Сочинения. Т. 18. С. 415.
2. Ленин В. И. Что такое представляет из себя партия народной свободы // Полн. собр. соч. Т. 12.
С. 288.
3. В наиболее обобщенном виде см., например: Стецовский Ю. И. История советских репрессий. М.,
1997.
4. ГААК Ф. Р-2. Оп. 6. Д. 5004. Л. 2.
5. Там же. Л. 28.
6. Там же. Л. 29.
7. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 6. Д. 5323.
8. Там же. Оп. 6. Д. 4642 по обвинению Н. Суча, Д. 4923 по обвинению И. Чубрика, Д. 5009 по
обвинению М. Ахматова и др. Всего – выборка в 50 дел.
9. Фрейд З. Психология бессознательного: cборник. М., 1990.
10. ГААК. Оп. 6. Д. 4924. Л. 47.
11. Там же. Оп. 6. Д. 5001. Л. 20.
12. Там же. Оп. 6. Д. 5000. Л. 3.
13. См., например: Леонов С. В. Рождение советской империи. М., 1997; Петров М. Н. ВЧК–ОГПУ:
первое десятилетие. Новгород, 1995; Коровин В. В. История отечественных органов госбезопасности.
М., 1998; Рассказов Л. П. Карательные органы в процессе формирования и функционирования
административно-командной системы в советском государстве (1917–1941 гг.). Уфа, 1994.
14. Гришаев В. Ф. Кожин Н. Н. // Энциклопедия Алтайского края. Т. 2. Барнаул, 1999. С. 178.
15. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 25673.
16. Там же. Д. 25673. Л. 16.
17. Там же. Л. 22.
18. Там же. Приложение к делу.
19. Там же.
20. Там же. Л. 39.
21. Там же. Л. 41.
22. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 4654. Л. 1.
23. Там же. Л. 5.
24. Там же. Л. 13.
25. Там же. Л. 15.
26. Там же. Л. 9.
�Содержание
27. Там же. Л. 21.
28. Там же. Л. 78.
29. Там же. Л. 29.
30. Там же. Л. 35.
31. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 23308. Л. 46.
32. Там же. Л. 47.
33. Там же. Л. 48.
34. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 22614. Л. 5.
35. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 22617. Л. 3.
36. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 6. Д. 4653.
37. Там же. Л. 37–41.
38. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 23749. Л. 3.
39. Там же. Л. 7.
40. Там же. Л. 11.
41. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 23402. Л. 14.
42. Там же. Л. 15.
43. Там же. Л. 79–80.
44. ГААК Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 4915. Л. 3.
45. Там же Л. 38.
46. Там же. Л. 15–16.
47. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 5008. Л. 5.
48. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 6. Д. 803. Л. 30–35.
49. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 4869.
50. Там же. Л. 203.
51. Там же. Л. 123.
52. ГААК Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 4915. Л. 79.
53. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 23843. Л. 6.
54. Там же. Л. 30.
55. Там же. Л. 6.
56. Там же. Л. 30.
57. Там же. Л. 30.
�Содержание
58. Там же. Л. 10.
59. Там же. Л. 9.
60. Там же. Л. 19.
61. Юнг К. Аналитическая психология: сборник статей. М., 1997. С. 276–278.
62. Касьянова К. О русском национальном характере. М., 1994.
63. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 10668.
64. Там же. Л. 1.
65. Там же. С. 20.
66. Там же. Л. 5.
67. Там же. Л. 3.
68. Там же. Л. 21–51.
69. См. подробно: Миненко Н. А. Русская крестьянская семья в Западной Сибири. XVIII – п. п. ХIХ вв.
– Новосибирск, 1979.
70. Родина. 1994. № 7. С. 105.
�Содержание
2.3. «Великий перелом»: психоаналитическая интерпретация массового
политического поведения
1. См., например: Ивницкий Н. А. Коллективиация и раскулачивание. М., 1996; Судьбы российского
крестьянства. М., 1996; по Сибири – это прежде всего работа Гущина Н. Я. «Раскулачивание
в Сибири». Новосибирск, 1996.
2. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 19838. Т. 5. Л. 128.
3. Там же.
4. ГААК Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 36129. С. 251–253.
5. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 19838. Т. 2. Л. 326.
6. Там же. Т. 4. Л. 242.
7. Там же. Т. 5. Л 260–261.
8. Там же. Л. 263–264.
9. Там же. Л. 265.
10. Там же. Л. 279.
11. Там же. Л. 283.
12. Там же. Т. 2. Л. 19.
13. Там же. Т. 5. Л. 277–278.
14. Там же. Т. 5. Л. 280–282.
15. Там же. Т. 5. Л. 252–275.
16. Проанализирована выборка в 50 дел.
17. Гущин Н. Я., Ильиных В. А. Классовая борьба в сибирской деревне. Новосибирск, 1987. С. 197.
18. Жертвы политических репрессий в Алтайском крае. Т. 1. С. 28.
19. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 6028.
20. Там же. Т. 3. Л. 1–33.
21. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 4651. В 4 т.
22. Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно. Барнаул, 1997.
23. Гущин Н. Я., Ильиных В. А. Указ соч. С. 239.
24. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 20149.
25. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 19294. Л. 102–105.
26. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 15715. Л. 246.
27. Там же. Л. 50.
28. Там же. Л. 54.
�Содержание
29. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 15715. Л. 71.
30. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 6028. Т. 34. Л. 5.
31. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 19606. Т. 12. Л. 148.
32. Адлер А. Наука жить. М., 1997.
33. См., подробнее: Короткова Н. В. Разработка Г. Д. Лассуэллом
психоанализа // Социально-политический журнал. 1998. № 4. С. 193–208.
методов
политического
34. История зарубежной психологии: тексты. М., 1986.
35. Фрейд З. Введение в психоанализ… С. 414.
36. Кузнецов И. С. На пути к «великому перелому». Люди и нравы сибирской деревни 1920-х гг.
Новосибирск, 2001. С. 214–215.
37. Кайтуков В. А. Указ соч.
�Содержание
2.4. «Большой террор» в контексте концепции проявления психического
бессознательного
1. См., например: Геллер М., Некрич А. История России. 1917–1995: в 4 т. Утопия у власти. Книга
первая. М., 1996.
2. Цит по: Геллер М., Некрич А. …С. 322.
3. Там же. С. 328.
4. «Труд». 1992. 4 июня.
5. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 6. Д. 4340. Л. 8.
6. Там же. Л. 13.
7. Там же. Л. 12–13.
8. Там же. Л. 290.
9. Там же. Л. 13.
10. Фрейд З. Психопатология обыденной жизни. Очерки по психологии сексуальности. Минск, 1997.
11. Лейбин В. М. Психоанализ. СПб., 2002. С. 208.
12. Фрейд З. Введение в психоанализ: лекции. М., 1995.
13. Лейбин В. М. Указ. соч. С. 209.
14. Там же. С. 242–243.
15. Фрейд З. Психопатология обыденной жизни… С. 85.
�Содержание
2.5. Бессознательные мотивы и протестные мотивировки в материалах
следственных дел 1950–1960-х гг.
1. См. подробнее: Гозман Л. Я., Шестопал Е. Б. Политическая психология. Ростов-на-Дону, 1994.
2. См., например: Грушин Б. А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения.
Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина: в 4 кн. Книга 1.
Эпоха Хрущева. М., 2001.
3. См., например: 58–10. Надзорные производства Прокуратуры СССР по делам об антисоветской
агитации и пропаганде. Март 1953–1991 гг. Аннотированный каталог / под ред. В. А. Козлова,
С. В. Мироненко; сост. О. В. Эдельман. М., 1993.
4. Геллер М., Некрич А. История России. 1917–1995: в 4 т. Т. 2. Утопия у власти. М., 1996. С. 160.
5. Там же. С. 194.
6. Волохов С. П. Социально-политические протесты середины 1950-х гг. – середины 1980-х гг. (на
материалах Кемеровской, Новосибирской, Томской областей): автореф. дис. … канд. ист. наук. Барнаул,
2002. С. 28.
7. Там же. С. 11.
8. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 23961. Л. 1.
9. Там же. Л. 248–249.
10. Там же. Л. 246.
11. Там же. Л. 24.
12. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 22657. Л. 1.
13. Там же. Л. 240–270.
14. Там же. Л. 274.
15. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 12057. Л. 63–65, 75–76, 214.
16. Там же. Л. 149.
17. Там же. Л. 149.
18. Там же. Л. 243.
19. Юнг К. Г. Аналитическая психология. Прошлое и настоящее: сб. статей. М., 1997.
20. Там же. С. 276–278.
21. Гозман Л. Я., Шестопал Е. Б. Указ. соч.
22. Юнг К. Г. Архетип и символ. М., 1991. С. 65.
23. Юнг К. Г. Указ. соч. С. 99–100.
24. Василькова В. В. Порядок и хаос в развитии социальных систем. СПб., 1999. С. 357–450.
25. Савельева И. М., Полетаев А. В. История и время: в поисках утраченного. М., 1997. С. 677–678.
26. Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 19.
�Содержание
27. Там же. С. 198.
28. Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд. М., 1957.
Т. 8. С. 119.
29. Маркс К. К критике политической экономии. Предисловие // Там же. Т. 13. С. 8.
30. Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. М.–Киев, 1994. С. 25.
31. Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. С. 9.
32. Румянцева М. Ф. Теория истории. М., 2002. С. 40.
33. Там же. С. 47–48.
34. Почепцов Г. Тоталитарный человек. Очерки тоталитарного символизма и мифологии. Киев, 1994.
С. 20–22.
35. ГААК. Ф. Р.-2. Оп. 7. Д. 5780.
36. Там же. Т. 1. Л. 4.
37. Там же Л. 41, 56.
38. Там же. Л. 61.
39. Там же. Л. 67.
40. Там же. Л. 64.
41. Там же. Т. 3. Л. 215.
42. Там же.
�Содержание
Рекомендуемая литература
Основная
1. Боброва, Е. Ю. Основы исторической психологии / Е. Ю. Боброва. – Санкт-Петербург : Изд-во
СПбУ, 1997.
2. Историческая психология, психоистория, социальная психология: общее и различия. – СанктПетербург : Клио, 2004.
3. Кладова, Н. В. Проблемы исторического познания: источниковедческий аспект : учебное пособие
для вузов / Н. В. Кладова. – Барнаул : Изд-во БГПУ, 2006.
4. Мазур, Л. Н. Методы исторического исследования : учебное пособие / Л. Н. Мазур. – Екатеринбург :
Изд-во Уральского университета, 2010.
5. Психология и психоанализ власти : хрестоматия : в 2 т. / ред.-сост. Д. Я. Райгородский. – Самара :
Изд-во «Бахрах-М», 1999.
6. Методология и методы исторической психологии. – Санкт-Петербург : Изд-во «Нестор», 2009.
7. Теоретические и методологические вопросы исторической психологии. – Санкт-Петербург : Изд-во
«Нестор», 1999.
8. Шкуратов, В. А. Историческая психология / В. А. Шкуратов. Ростов-на-Дону : Изд-во «Смысл»,
1997.
Дополнительная
1. Асмолов, А. Г. Культурно-историческая психология и конструирование миров / А. Г. Асмолов.
– Москва : Изд-во «Институт практической психологии», 1996.
2. Быт как фактор экстремального влияния на историко-психологические особенности
поведения людей : в 2 т. – Санкт-Петербург : Изд-во Клио, 2007.
3. Воскобойников, А. Э. Бессознательное и сознательное в духовном мире человека : автореф.
дис. … д-ра филос. наук / А. Э. Воскобойников. – М., 1997.
4. Вундт, В. Психология народов : пер. с нем. / В. Вундт. – Москва : Санкт-Петербург : Terra Fantastica,
2002.
5. Гадамер, X. Г. Истина и метод / X. Г. Гадамер. – Москва : Изд-во «Прогресс», 1988.
6. Герген, К. Социальная психология как история / К. Герген. – Москва : Изд-во «Наука», 1992.
7. Гердер, И. Г. Идеи к философии истории человечества / И. Г. Гердер. – Москва : Изд-во «Наука»,
1977.
8. Гозман, Л. Я. Политическая психология : учебное пособие / Л. Я. Гозман, Е. Б. Шестопал. – Ростовна-Дону : Изд-во Ростовского университета, 1996.
9. Грушин, Б. А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Очерки массового
сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина : в 4 кн. / Б. А. Грушин. – Москва :
Изд-во «Прогресс-Традиция», 2001.
10. Гуревич, А. Я. История и психология / А. Я. Гуревич // Психологический журнал. – 1991. – Т. 12,
№ 4. – С. 3–15.
�Содержание
11. Дильтей, В. Описательная психология / В. Дильтей. – Санкт-Петербург : Изд-во «Наука», 1996.
12. Динамика нравственных приоритетов человека в процессе его эволюции : в 2 т. – СанктПетербург : Изд-во «Клио», 2006.
13. Касьянова, К. О русском национальном характере / К. Касьянова. – Москва : Изд-во института
национальной модели экономики, 1994.
14. Короткова, Н. В.
Разработка
Г. Д. Лассуэллом
методов
политического
психоанализа / Н. В. Короткова // Социально-политический журнал. – 1998. – № 4. – С. 193–208.
15. Кошкаров, Д. А. Историческая психология и региональная история в отечественной и зарубежной
историографии второй половины XIX–XX вв. / Д. А. Кошкаров // Историография и источниковедение
истории Южного Зауралья (XVIII–XX вв.) : сб. науч. тр. – Курган : Изд-во КурГУ, 1999. – С. 50–67.
16. Куттер, П. Современный психоанализ / П. Куттер. – Москва, 1999.
17. Лейбин, В. М. Психоанализ : учебник / В. М. Лейбин. – Санкт-Петербург : Изд-во «Питер», 2002.
18. Мэнюэл, Ф. Е. О пользе и вреде психологии для истории / Ф. Е. Мэнюэл // Философия и
методология истории. – Москва : Изд-во «Наука», 1977.
19. Миронов, Б. Н. Историческая психология и историческое знание / Б. Н. Миронов // Общественные
науки. – М., 1986. – № 1. – С. 130–143.
20. Поршнев, Б. Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии) / Б. Ф. Поршнев. –
Москва : Изд-во «Мысль», 1974.
21. Пространство и время в восприятии человека: историко-психологический аспект. – СанктПетербург : Изд-во «Клио», 2003.
22. Психоанализ в развитии. – Екатеринбург : Изд-во Уральского университета, 1998.
23. Психоаналитическая литература в России. – Москва : Изд-во «Флинта», 1997.
24. Румянцева, М. Ф. Теория истории / М. Ф. Румянцева. – Москва : Изд-во «Аспект Пресс», 2002.
25. Савельева, И. М. История и время: в поисках утраченного / И. М. Савельева, А. В. Полетаев. –
Москва : Изд-во «Языки славянской культуры», 1997.
26. Спицына, Л. В. Историко-психологическая реконструкция становления форм и способов общения
в советском обществе в послереволюционный период (10–20-е годы XX столетия) : автореф. дис. …
канд. ист. наук / Л. В. Спицына. Москва, 1994.
27. Сухачев, В. Ю. Исследование человека: основные подходы в философской антропологии /
В. Ю. Сухачев. – СПб. : Санкт-Петербургское философское общество, 2003.
28. Томе, Х. Современный психоанализ : в 2 т. / Х. Томе, Х. Кэхеле. – Москва : Прогресс Литера, 1996.
29. Февр, Л. Бои за историю / Л. Февр. – Москва : Изд-во «Наука», 1989.
30. Фрейд, З. Психология бессознательного / З. Фрейд. – Москва : Просвещение, 1989.
31. Художественная литература как
«Клио», 2005.
историко-психологический источник : в 2 т. – СПб. : Изд-во
32. Юнг, К. Г. Психология бессознательного / К. Г. Юнг. – Москва : Канон, 1994.
�Содержание
33. Шутова, О. М. Психоистория: школа и методы / О. М. Шутова. – Минск : Изд-во «Веды», 1997.
Периодические издания
Вопросы истории http://rex-history.ru/magazine/233-vi.html
Вопросы философии http://vphil.ru/
Вопросы политологии и социологии http://politsocio.uapa.ru/ru/issue/
Вестник психоанализа http://russia.ecpp.org/obshchaya-informaciya
Историческая психология и социология истории http://scipeople.ru/group/3017
Клио http://annales.info/sbo/contens/klio.htm
Психологический журнал http://www.ipras.ru/cntnt/rus/institut_p/psihologic.html
�
Dublin Core
The Dublin Core metadata element set is common to all Omeka records, including items, files, and collections. For more information see, http://dublincore.org/documents/dces/.
Title
A name given to the resource
Кладова Нина Васильевна
Dublin Core
The Dublin Core metadata element set is common to all Omeka records, including items, files, and collections. For more information see, http://dublincore.org/documents/dces/.
Title
A name given to the resource
Развитие психоаналитического направления в исторической психологии
Subject
The topic of the resource
1. Психология. 2. Социальная психология. 3. историческая психология. 4. социальное развитие. 5. исторические традиции. 6. отечественная историография. 7. зарубежная историография. 8. антропологические традиции. 9. глубинная герменевтика. 10. психоанализ.
Description
An account of the resource
Развитие психоаналитического направления в исторической психологии [Электронный ресурс] : учебное пособие / Н. В. Кладова ; [под ред. М. А. Демина] ; Алтайский государственный педагогический университет. — 1 компьютерный файл (pdf; 9.88 MB). — Барнаул : АлтГПУ, 2016. — 121 с. — Заглавие с экрана. — Дата подписания к использованию: 22.06.2016. — Библиогр. в тексте.
Предлагаемое учебное пособие представляет авторский подход к проблеме институализации одного из перспективных направлений исторической психологии и может быть использовано в качестве дополнительного. Программа учебного курса «Историческая психология», а также его полное методическое обеспечение находятся в учебно-методическом комплексе дисциплины «Историческая психология: зарубежные и отечественные школы и методы» на кафедре отечественной истории АлтГПУ, а также на сайте исторического факультета АлтГПУ. Предлагаемое учебное пособие адресовано студентам и магистрантам гуманитарных факультетов вузов, в учебных планах которых есть курсы по выбору.
Creator
An entity primarily responsible for making the resource
Кладова, Нина Васильевна
Source
A related resource from which the described resource is derived
Алтайский государственный педагогический университет, 2016
Publisher
An entity responsible for making the resource available
Алтайский государственный педагогический университет
Date
A point or period of time associated with an event in the lifecycle of the resource
22.06.2016
Contributor
An entity responsible for making contributions to the resource
под ред.
Демина Михаила Александровича
Rights
Information about rights held in and over the resource
©Алтайский государственный педагогический университет, 2016
Format
The file format, physical medium, or dimensions of the resource
pdf, exe
Language
A language of the resource
русский
Type
The nature or genre of the resource
Учебное пособие
Identifier
An unambiguous reference to the resource within a given context
<a href="http://library.altspu.ru/dc/pdf/kladova1.pdf">http://library.altspu.ru/dc/pdf/kladova1.pdf</a> <a href="http://library.altspu.ru/dc/exe/kladova1.exe">http://library.altspu.ru/dc/exe/kladova1.exe</a>
антропологические традиции
глубинная герменевтика
зарубежная историография
историческая психология
исторические традиции
отечественная историография
психоанализ
Психология
Социальная психология
социальное развитие